Виктор Тюрин - Ангел с железными крыльями
Немцы в гробовом молчании слушали мои оскорбления, при этом искоса поглядывая на побледневшего от гнева капитана.
— Вы оскорбили меня и ответите за это! Но прежде я хочу знать, кто вы?!
— Дворянин и поручик в отставке! Этого достаточно?!
— Я вызываю вас на дуэль, поручик!
— Извольте! Здесь и сейчас! Оружие лежит у вас под ногами!
Спустя несколько минут мы уже стояли на позиции. Прозвучал отсчет, и я нажал курок, как видно чуть быстрее, чем мой противник. Капитан упал на спину и все увидели на его лице черный провал вместо правого глаза. На лицах некоторых из них проступил откровенный ужас.
— Кто первый? — подтолкнул офицеров к действию Пашутин сначала по — русски, а затем перевел на немецкий язык.
Его вопрос вызвал новый взрыв криков.
— Нет! Мы здесь не причем! Нас не за что убивать! — они кричали это по — немецки, но смысл их слов легко читался и без перевода на искаженных страхом лицах.
"Похоже, до них дошло, что с ними не шутят".
В следующее мгновение офицеры уланского полка получили новое подтверждение тому, во что им так не хотелось верить. Мелентьев, до этого стоящий впереди нас, сделал два шага назад и стал вровень с нами:
— Не желаете?! Значит, вы свой выбор сделали! За действия недостойные с честью офицера приговариваю вас к расстрелу! Переведите, прапорщик!
После перевода на несколько мгновений наступила мертвая тишина, которую прервал оберст:
— Вы сказали, что мои офицеры преступники, опорочившие честь немецкого мундира! А вы сами?! Кем вы будете, спустив курки?! Палачами!! Как вы будете дальше жить с таким клеймом?! Или офицерская честь русских из другого материала сделана?!
— Мне недолго носить это клеймо. Мое бесчестье, так же как и ваше, будет смыто кровью. Надеюсь, я достаточно ясно выразился, господа?
Он сказал это негромко, так же тихо перевел его слова Пашутин. Для меня эти слова стали неожиданностью, впрочем, как и для немцев.
— Полковник Дитрих фон Клазевиц, и вы лейтенант Дитер Фанциг, отойдите в сторону. Вон туда.
Лейтенант быстро сделал в указанном направлении несколько шагов и только тогда понял, что полковник остался на месте. Растерявшись, он остановился.
— Полковник, не играйте в героя, — сказал я ему. — Если не пойдете сами, то я вас просто оглушу и оттащу в сторону.
Когда он выслушал перевод, то посмотрел на меня презрением, а затем что‑то быстро сказал Пашутину.
— Он хочет, чтобы ему дали возможность застрелиться, — перевел его слова прапорщик и посмотрел на меня.
Мы оба не поверили словам полковника хотя бы потому, что тот явно был из породы хищников, которые если и умирают, то, только сжав клыки на горле своего врага, но возражать никто из нас не стал — мы просто промолчали. Командир уланского полка медленно прошелся по нашим лицам взглядом, затем наклонился, взял из руки мертвеца пистолет и выпрямился. Его движения было нарочито медленные, а главное, в них не было нервозности человека, приговорившего себя к смерти. Он сделал вид, что подносит руку с оружием к виску, но уже в следующее мгновение быстро выбросил ее в сторону поручика, только нажать на курок не успел. Пораженный двумя пулями в грудь, полковник, захрипев, повалился на пол, а уже в следующее мгновение Мелентьев рывком поднял руку с наганом и направил ствол на молодого немца, лейтенанта. Тот попытался отшатнуться, невнятно бормоча непослушными губами одно и то же слово: — Найн, найн…. — но его оборвал грохнувший выстрел. Следом за ним я нажал на курок, а спустя минуту все было кончено. Поручик, расстреляв патроны, резким порывистым движением засунул наган в кобуру, после чего вдруг размашисто перекрестился и, склонив голову, неподвижно замер. Я бросил взгляд на прапорщика, но тот в ответ только пожал плечами. Перевел взгляд на молодого лейтенанта — улана, который сейчас смотрел помертвевшим взором на тела своих товарищей в лужах крови.
— Что с ним делать? — спросил я Пашутина.
— Оглушить и связать.
— Так и сделаем.
Закончив с этим делом, я обратился к стоящему неподвижно поручику: — Иван Васильевич, время уходит.
Мелентьев, поднял голову, перекрестился, и повернулся в мою сторону. Лицо бледное, а взгляд нехороший, неподвижный, почти как у мертвеца.
— Кто вас здесь держит, Богуславский?! Идите!
— А вы?! — резко спросил его Пашутин.
Поручик резко развернулся всем телом в его сторону.
— Здесь, господа, наши дороги расходятся!
— Война еще не закончена, поручик, — попытался я его вразумить. — И у вас будет возможность умереть достойно, на поле боя.
— Для меня она закончена. Мне сначала казалось, что восстановлю справедливость и обрету хоть какое‑то спокойствие, но это не так! Душа, по — прежнему горит…. Нет, я все для себя решил! — я только открыл рот, чтобы попробовать его образумить, как Мелентьев уже шагнул к прапорщику. — Михаил Антонович! Возьмите!
Он протянул Пашутину фотографию своей невесты вместе со сложенным листом бумаги: — Все это перешлите моей невесте.
Прапорщик, ни слова не говоря, взял фото и письмо, затем спрятал их под шинелью. Я тоже не стал ничего говорить. Человек сам себе подписал смертный приговор. Это явственно читалось в лице, в глазах и жестах поручика. Даже в том, как он сейчас перезаряжал наган. Четкие, уверенные движения.
— Прощайте, господа!
Я поднял с пола сумку с документами и картами, какие мы нашли при немецких офицерах, и пошел к двери. Когда мы начали спускаться по лестнице, раздался одиночный выстрел. Пашутин задержал шаг: — Сергей Александрович! Может он…. — он не договорил.
Я пожал плечами: — Если хотите. Я здесь подожду.
Спустя несколько минут прапорщик вернулся. Лицо мрачное, губы сжаты. Ничего не говоря, прошел мимо меня и стал быстро спускаться по лестнице. Войдя во флигель, мы забрали воинские книжки мертвых солдат, после чего Пашутин долго допрашивал майора, который оказался офицером — инспектором из управления тыла.
Спустя полтора часа на захваченном автомобиле мы выехали в сторону фронта. Шинель майора и фуражка оказались впору Пашутину, поэтому он сел на переднее сиденье рядом с шофером, а я сзади. Нас останавливали дважды, но майорская форма, командировочное удостоверение офицера тыла и безупречный акцент Пашутина, все это дало нам возможность добраться до прифронтовой полосы. Избавившись от машины, которую вместе с шофером похоронили в болотистом пруду, мы вошли в лес, через который шли восемь дней назад.
Наше везение закончилось, когда мы пересекли нейтральную полосу и уже подползали к передовым окопам наших частей. Я приподнялся, чтобы посмотреть, сколько еще осталось ползти, как с нашей стороны, очевидно, заметили наше движение и дали осветительную ракету. Немцы тут же среагировали, выпустив ракеты в нашем направлении, а следом ударил длинной очередью пулемет. Мне в спину вдруг вонзилась огненная игла. Крик боли самопроизвольно вырвался из моей груди, и я упал на землю. Рядом вскрикнул Пашутин и уткнулся лицом в землю. Несколько минут я лежал, хрипя и хватая ртом воздух, чувствуя, как внутри меня разливается жгуче — острая боль. Скосил глаза в сторону прапорщика. Тот лежал, уткнувшись лицом в землю, и глухо стонал.
Как я прополз эти полсотни метров, таща за собой раненого Пашутина, мне так и не удалось вспомнить. Потом я на что‑то наткнулся. Мне даже не сразу стало понятно, что это был человек. Только спустя минуту, словно сквозь вату, в мой мозг пробился вопрос: — Ты кто?
Стоило мне понять, что слышу русскую речь, ответил: — Свои, — и в следующее мгновение провалился во тьму забвения и уже не чувствовал, как чьи‑то жесткие руки схватили меня и потащили по мерзлой земле к окопам.
Очнулся уже в госпитале. Какое‑то время лежал и пытался вспомнить, как я добрался до своих окопов, но ролик памяти упорно обрывался на ощущениях боли, темноты и холода, не давая при этом никакой картинки. Неожиданно я услышал рядом с собой голос:
— Ой! Наш богатырь, оказывается, очнулся!
Я попытался повернуть голову, но резкая боль в области груди заставила меня тихо охнуть и замереть.
— Тихо — тихо, миленький! Тебе нельзя двигаться! — стоявшая передо мной сестра явно испугалась. — Часов шесть как из операционной привезли. Ты полежи пока, мой хороший.
— Что… там?
Ответ был неопределенный, но сестра прекрасно поняла, что я хотел спросить. Видно уже сотни, если не тысячи раз, она отвечала на подобные вопросы.
— Не знаю, миленький, но раз ты глаза открыл и спрашиваешь, значит у тебя все хорошо. Ты не волнуйся. Врач, как только освободиться, к тебе обязательно зайдет и все расскажет. Теперь, извини, мне бежать надо.
Где‑то, через час, пришел оперировавший меня хирург. Под глазами мешки. Лицо серое от усталости и недосыпания. Некоторое время осматривал меня, трогал, щупал, потом накрыл одеялом, несколько раз огладил свою бородку и только потом сказал: — Знаете, молодой человек, у вас здоровья на троих хватит и еще немного останется! К тому же вы очень удачливы. Пуля прошла в двух сантиметрах от сердца, не задев ни одной крупной артерии! Несколько дней полежите у нас, а затем поедете в Минск, в госпиталь. Выздоравливайте! А мне идти пора!
