Наши танки дойдут до Ла-Манша! - Морозов Владислав Юрьевич
— С удовольствием, товарищ майор! — ответил Маликов. Банку с кисточкой он, однако, не бросил, а унёс с собой в танк. Он что, рассчитывал оставить свой нетленный автограф где-нибудь ещё? Нет, таких, как он, точно надо лечить. И как только такие обалдуи попадают в родные вооружённые силы?
С этими невесёлыми мыслями я велел Смысловой опять залезать в танк на её «плацкарту у туалета» (удивительно, что она при этом не стала возражать), после чего влез в командирский люк сам, а мехводы тем временем уже начали разворачивать машины. Улицу вокруг нас заволокло синеватым соляровым чадом.
Мы не могли знать, что всё это наблюдал затаившийся в одной из ближних подворотен, буквально метрах в сорока от нас, некий лупоглазый господин лет пятидесяти или около того, у господина была космополитически-наглая морда кирпичом, впрочем, не лишённая некоторой интеллигентности и благородная проседью в длинных, зачёсанных назад немытых волосах. Одет он был небрежно и в то же время модно.
В здешних узких кругах ограниченных людей этого господина знали как Аверьяна Вяземского, махрового диссидента и борца с происками Кей-Джи-Би из русской службы ВВС, вешавшего на уши затаившихся за «железным занавесом» несчастных «совков» разнообразную лапшу и прочие макаронные изделия, а точнее (по его собственным, скудным представлениям) чистую правду, только правду и ничего кроме правды, истину в последней инстанции.
По-настоящему этого типа когда-то звали Андрей Дулясов, и по образованию он был бесталанным инженером нефтехимической промышленности. Только ещё в институте в его голове явно что-то перемкнуло (то ли ближайшее окружение сыграло свою роль, то ли природный нигилизм), разом переключив «плюс» на «минус». И к моменту получения диплома он окончательно променял нормальную жизнь и профессию на посиделки на прокуренных кухнях и пресловутый Самиздат, то есть распространение скверных (многократно перепечатанных через копирку) копий всякой запретно-обличительной литературы самого низкого пошиба о «реалиях жизни в СССР». Например, сборника записанных одним подававшим когда-то некоторые надежды опальным писателем со слов неизвестно кого весьма недостоверных баек о сталинских лагерях, а также заметок разных, никогда не знавших (или начисто забывших) советскую жизнь и в разное время бежавших из СССР псевдо-экономистов, псевдоисториков и просто профессиональных перебежчиков и предателей (80% из них до эмиграции числились стукачами или платными осведомителями в столь ненавидимом ими КГБ, но, разумеется, помалкивали об этом), косноязычно доказывавших «звериную суть и неизбежную гибель» треклятой советской власти и ещё много чего такого, от чего голова у свежего человека просто шла кругом.
Понятно, что жить в СССР с такими взглядами Дулясов совершенно не хотел, и в 1970-м он наконец уехал из проклятой Страны Советов, по такому случаю удачно женившись на еврейке Циле Цукерштейн, дочери уезжавшего на историческую родину известного зубного техника (как шутили отдельные его друзья-циники, «использовав евреев как транспортное средство»). Из СССР он выбрался, но в Израиле, где ему светило много вкалывать и даже служить в армии, ему сразу не понравилось. В Америку его тогда не звали, поэтому он оперативно развёлся и перебрался в Европу. Сначала торчал в Мюнхене, где работал на радио «Свобода», а потом сменил работу и перебрался в Англию. Откровенно говоря, Вяземский-Дулясов был примитивным напыщенным дураком, который уже и не помнил практически ничего об СССР, в котором он когда-то жил. Но при этом завиральные страшилки на заданную тему он выдавал исправно, за что и был особо ценим своим здешним начальством. При этом английский язык он, как и положено истинно советскому «интеллигенту» (т.е. человеку, нахватавшемуся верхушек), так толком и не выучил.
События последних трёх дней стали для Вяземского-Дулясова настоящим откровением. В окрестностях Лондона, где он снимал квартирку, царили паника и шухер, над крышами летали самолёты (непонятно чьи), где-то вдалеке рвались авиабомбы и, кажется, даже слышалась канонада. При этом телевизор привычно и складно врал (хорошо изучивший эту «кухню» Вяземский нисколько этому не удивлялся). Симпатичные дикторши и дикторы вещали с голубых экранов, что ничего страшного не происходит, но никаких подробностей не сообщали. В новостях показывали разве что какой-то дым на горизонте, неизвестно чьи, пролетающие на малой высоте транспортные самолёты и различные кадры с натовских учений минимум годичной давности. Никакой конкретной информации не было, притом что соседи и соседки Вяземского рассказывали о высадившемся неподалёку огромном парашютном десанте «Красной Армии» (якобы кто-то уже лично видел на улицах русских солдат и танки), а двое американцев, работавших вместе с ним на ВВС, в первый же день собрали манатки и без лишних слов отчалили за океан.
А нынешнее утро началось для Вяземского с особо громкой стрельбы, близкой настолько, что в окнах трескались и вылетали стёкла. Причём пальба и прочие, явно военные шумы, постепенно приближались к кварталу, где проживал Вяземский, всё ближе и ближе. Поскольку телефонная связь почему-то работала с перебоями, Вяземский возжелал увидеть всё своими глазами и рискнул выбраться из квартиры на улицу. И едва он высунулся из подъезда, как увидел то самое, чего больше всего не хотел увидеть здесь и сейчас. Мимо него с рёвом и лязгом проехали два зелёных танка незнакомого вида (до отъезда из СССР Вяземский видел на парадах и в кино танки попроще, вроде «Т-55»), которые остановились у ближайшего перекрёстка.
Влипшему от ужаса в ближайшую стену Вяземскому было хорошо видно, как из одного танка вылез танкист в характерном шлеме (ребристые шлемы советских танкистов были для западного мира настоящим ночным кошмаром, вроде пресловутых «комиссарских пыльных шлемов» из песни Окуджавы) и чёрном комбинезоне. Танкист направился к ближайшему забору и, как показалось Вяземскому, начал на нём что-то писать. Потом один танк развернулся и уехал назад, обдав подворотню, где прятался Вяземский соляровой гарью. Однако через несколько минут этот (или другой такой же) танк вернулся обратно. Из его башни вылез танкист, о чём-то буднично поговоривший с тем, который писал на стене (Вяземскому показалось, что танкисты ругались). Затем оба танкиста залезли в свои машины, оба танка развернулись и уехали в западном направлении. Настолько деловито и спокойно, словно всё происходило не в окрестностях Лондона, а где-нибудь на подмосковном полигоне. Вяземского танкисты даже не заметили, но, когда рёв моторов и лязг гусениц затих вдали, он почувствовал давно забытое (ещё с раннего детства) ощущение — в штанах было горячо и мокро, а в заднем проходе нестерпимо жгло. «Лютый враг советской власти», который неоднократно публично заявлял о том, что его «невозможно сломить и запугать», банально обосрался при первом же появлении этой самой власти в пределах видимости...
А мы между тем отходили к главным силам.
— Товарищ командир! — услышал я в шлемофоне, по внутренней связи несколько удивлённый голос Прибылова. — «Шестой» разворачивает башню назад!
Я развернул командирскую башенку и увидел в правый ТНП-160, как, шедший замыкающим в нашей четвёрке танк Маликова действительно развернул ствол пушки себе на корму. Что-то новенькое...
— «Шестой», я «Первый»! — вопросил я по радио. — Ты чего это делаешь? Обнаружил на хвосте противника?
— Никак нет, просто салют наций! — ответил Маликов.
Здесь я увидел, как ствол пушки его танка задрался на максимальный угол возвышения и два раза подряд выпалил вдаль, куда-то в сторону Лондона. Улицу позади нас заволокло пылью и пороховой гарью. При этом я слышал, как забывший переключить рацию на «приём» Маликов тихо и гнусаво напевает себе под нос:
