К. Медведевич - Ястреб халифа
— Сигила должна оставаться нетронутой, — прошелестел в ответ голос Тамийа-хима. — О сестра, я молю тебя: если ты еще здесь — оставь свои замыслы и перейди на Ту Сторону. О сестра, молю тебя — перейди в Чертоги Мертвых и упокойся среди теней предков! О сестра, я буду молить богиню Ве Фуи о покрове для тебя, и я буду молить милосердную Ве Ниэн, чтобы она сжалилась на тобой — а ты бы сжалилась над нами, о Амайа-хима, сестра моя по матери и по отцу!
И все, стоявшие перед серым холодным камнем с печатью-глазом посередине, опустились на колени и вознесли молитвы — каждый тому богу, которому поклонялся в своем сердце.
А затем старый шейх суфиев сказал:
— Отныне в этой долине образуется обитель ордена Халветийа. Я и пять моих товарищей станем первыми дервишами этой ханаки — и да помилует нас Всевышний. Он милостивый, прощающий…
Но Тарик и Тамийа-хима лишь переглянулись.
Сигила Дауда продолжала смотреть с камня — недреманным, страшным, мертвым глазом.
А если бы кто-то потрудился выглянуть из пещеры наружу, то увидел странное зрелище: в долину Лива ар-Рамля, медленно кружась в воздухе, падали белые перья — одно за другим, медленно, как во сне. Полночный ветерок подхватывал их и разносил по камням, ветвям уцелевших деревьев и темнеющим входам в пещеры.
-7-
Волшебная лань Бени Умейя
Последние дни — да что там, все десять дней с момента вступления в Куртубу — были ознаменованы для Аммара крайне неприятными хлопотами.
Шайтановы отродья во главе с Тариком истребили многих Умейядов — но не всех. А самое главное, они не тронули харимы мятежников — а нужно сказать, что до злосчастного дня налета в аль-касре Куртубы вели спокойную жизнь женщины и дети как покойного Омара ибн Имрана, так и его старшего сына, Абд-аль-Вахида ибн Омара ибн Умейя, — нынче также покойного стараниями княгини Тамийа-хима.
Еще нужно сказать, что аураннская шайка хоть и отвела душу в масджид, рубя направо и налево, многие находившиеся там дети, как потом выяснилось, выжили. Кого-то самийа вытолкали из дома молитвы на площадь, кого-то напнули к матерям и сестрам в женском зале. Женщин с детьми потом тоже выгнали из масджид, и некоторых с радостными криками и слезами облегчения встретили на площади родственники, отчаявшиеся уже увидеть их живыми. Но таких было немного — и целая толпа потерянных осиротевших людей оказалась на пустынных улицах Куртубы: жители города сидели по домам, задвинув все засовы и наглухо захлопнув ставни. Рассказывали, что несчастные сироты и одиночки так и затерялись в темнеющих вечерних переулках — говорили, что их переловили торговцы из Басры и больше их в городе никто не видел.
Аммар с некоторым странным облегчением узнал, что женщины и дети из харима старого Омара ибн Имрана сумели бежать из города — судя по всему, им удалось избежать засад вооруженных людей из Басры, и через неделю осведомители ибн Хальдуна донесли, что все четыре жены, пятеро наложниц, шесть дочерей, восемнадцать рабынь и четверо малолетних сыновей ибн Имрана объявились в Исбилье. Аммару хотелось, правда, поглядеть на Айшу бинт аль-Ханса Куррату-л-айн: про эту дочку Омара ходило много слухов. Говорили, что девочку нарекли при рождении Амат Аллах: ее мать, четвертая законная супруга главы Умейядов, родила, когда ей уж было давно за сорок. Старый Омар входил к ней лишь ради исполнения долга, но поди ж ты — аль-Ханса понесла, и на склоне лет родила девочку волшебной красоты. Рассказывали также, что в дочери Куррату-л-айн вновь явилась в мир кровь волшебной жены Сахля аль-Аттаби, кровь аль-самийа: подрастая, Айша все хорошела и хорошела. Еще знающие люди говорили: вот уж где за фарсанг видать сумеречную породу — Айша уродилась умной, и с каждым годом становилась все смышленее и острее на язык. Ведьмина кровь, шептались те, кому не была дорога жизнь. Ибо Старший Умейя любил дочку без памяти, называл своей Шаджару-д-Дурр, Жемчужинкой. Люди лишь пожимали плечами: не зря сказано в книгах наставлений — "дочери хорошо бы не иметь, а если уж она есть, то лучше ей быть замужем либо в могиле". Но старый Омар велел обучить Айшу не только правилам шарийа и намазу, но и — неслыханное дело! — чтению и письму, наставлял ее во владении оружием, разрешал надевать мужскую одежду и брал с собой на охоту. А самое главное, не спешил выдавать замуж! Айше уже исполнилось семнадцать, а к ней пока так никто и не посватался — впрочем, шептались люди, кому нужна красивая до беспамятства, но строптивая и умная жена?
Так что Аммара разбирало любопытство, но он решил, что всему свое время. Если девчонка не погибнет при штурме Исбильи, он еще сможет поговорить с ней из-за занавески и узнать, действительно ли она досконально разбирается в богословских тонкостях и даже в мудреных книгах философов Ханатты.
Мысли об Айше были приятными — чего нельзя было сказать о других заботах.
Так или иначе, но после всех бедствий и жестоких избиений, в аль-касре и в домах горожан укрывались еще сотни две умейядских женщин — и множество детей. Обоего пола. Ибн Хальдуну донесли, что около двух десятков мальчиков из мятежного рода — в возрасте от трех до двенадцати лет — выжили. Тех, кто был постарше, — и не успел сбежать из Куртубы, — на третий день после въезда халифа в город казнили на базарной площади вместе с отцами. В толпе вокруг помоста ахали и проливали слезы, но тут уж ничего нельзя было поделать: отцы ели гранат, а у детей на зубах оскомина.
Теперь настало время решить судьбу харимов — и малолетних Умейя, еще живущих вместе с матерями на женской половине.
На пятый день пребывания в Куртубе Исхак ибн Хальдун докладывал Аммару положение дел:
— Мы ждем твоих указаний, о мой халиф. Некоторых детей уже продали работорговцам, но они еще в городе. За небольшую награду их передадут моим людям. Я думаю, что триста динаров за голову будет достаточно, чтобы мы получили всех Умейядов мужского пола старше трех лет отроду — я думаю, что нам даже продадут своих мальчишек или детей невольников, так что в конце концов их наберется даже больше, чем нужно. С женщинами проще — в город уже прибыли казенные свахи из соседних городов. Прикажешь действовать, о мой повелитель?..
Халиф Аш-Шарийа тяжело вздохнул и — тут уж ничего не поделаешь, судьба есть судьба — кивнул:
— Поступайте с семьями мятежников согласно законам и обычаям.
Вазир сказал:
— Я думаю, уже через несколько дней мы сумеем собрать всех, о мой халиф. Их придется вывезти ближе к Агмату — только там Ваданас разливается достаточно широко и становится глубоким…
По законам и обычаям Аш-Шарийа несовершеннолетних детей мятежников полагалось топить в реке: спутанные жертвы увязывали в мешок и клали в лодку — или несколько лодок, привязывали камни к щиколоткам, нагружали лодки камнями, выводили на глубокое место — а потом палач искусно дергал за веревку, так что все лодки с приговоренными переворачивались и те сразу шли на дно. Такая же казнь полагалась женщинам-ослушницам из харимов.
Старый вазир замолчал и выжидательно посмотрел на своего халифа. Аммар вздохнул и сказал:
— Рассказывают, что Хаджадж однажды шел по улице и вдруг поскользнулся. Оказалось, это была дынная корка. Хаджадж вынул джамбию и изрубил ее в куски. Когда люди спросили его, зачем он выставляет себя на посмешище и сражается с кожурой дыни? Но Хаджадж сказал: эта корка оскорбила меня — и она мой враг. Неужели я пощажу врага? И его спросили: если ты так суров с дыней, то что же делать с людьми, если они провинились перед тобой? И Хаджадж ответил: свободных не обижай, а если уж обидел — руби головы.
Ибн Хальдун понимающе кивнул. И сказал:
— Твоя мудрость велика, о мой повелитель. Воистину, невольниц всегда можно раздарить или продать. А свободные женщины не простят гибели своих детей и будут мстить. Твой отец, твой дед и твой прадед поступали таким же предусмотрительным образом. Единственно, прошу тебя, о мой повелитель, — наберись терпения. Собрать женщин будет труднее — с женщинами всегда труднее иметь дело, — тут Исхак рассмеялся.
Аммар тоже усмехнулся. А потом посерьезнел и сурово сказал:
— Даю тебе еще пять дней. Когда все завершится, скажи мне — я совершу дуа, прося об упокоении их душ.
Дуад плохо помнил, что случилось тем утром в масджид — он сразу же закрыл лицо ладонями и уткнулся отцу в бок. Ему было уже семь лет, и такая трусость не красила Дуада ибн Фадля ибн Умейя — но когда под арками галерей зазвучали нечеловечески гулкие и пронзительные голоса, его сердце сжалось в комок и все члены тела оцепенели.
Так он и лежал — скорчившись на полу, залепив лицо руками и прижав колени к груди. Когда все стихло, он открыл глаза — в них стояла темнота. В ужасе вскрикнув — неужели он умер и не заметил? — Дуад заколотил руками — и сбросил с лица легкую черную ткань. Оказывается, отец накрыл его своим биштом.
