К. Медведевич - Ястреб халифа
— Я нашел то, о чем ты спрашивал, сейид, — улыбнулся во всю ширь ибн ар-Руми. — Это оказалось не легко — но и не сложно. Нужно лишь было знать, где искать.
Тарик улыбнулся в ответ — он был бледен как смерть, и оттого улыбка казалась вымученной. Впрочем, ибн ар-Руми трудно было обескуражить. Катиб продолжил:
— Я сразу решил заглянуть в ларец с завещанием достойного Сахля ибн Аттаби. И обнаружил в нем двойное дно…
Тарик кивнул. Если его и разбирало нетерпение, он никак его не выказывал.
— … и вот что нашел!
И ибн ар-Руми выудил из-под столика скатанный в тонкую трубочку обрезок пергамента. И подал его нерегилю.
Тот долго изучал пять строчек ашшаритской вязи и грубый чертеж под ними. В самом низу, там, где обрывок телячьей кожи завершался острым неровным кончиком, писавший потрудился нарисовать сигилу Дауда.
Нерегиль медленно свернул обрывок обратно и поднял глаза на катиба. Тот с достоинством осведомился:
— У сейида будут еще поручения к недостойному рабу?
Нерегиль вынул из рукава клочок бумаги с нацарапанными восемью стихотворными бейтами.
— Я хочу, чтобы ты переписал это — красиво, на хорошей бумаге, запечатал моей печатью и отослал в Исбилью — Джариру Абд-аль-Азизу ибн Умейя.
К Абд-аль-Азизу, эмиру Исбильи, перешло старшинство в роде Умейядов после гибели его брата. Голуби барида исправно доносили вести из отстоявшей на двадцать пять фарсахов "младшей столицы": узнав о судьбе Абд-аль-Вахида и десятков других своих родичей, разъяренный эмир приказал привести из тюрьмы всех тех, кого схватили за сочувствие делу халифа Аммара, и собрать в большой трапезной зале своего дворца. Там несчастных накормили и напоили до отвала — а потом забили до смерти булавами. Поверх их окровавленных тел эмир велел настелить доски, а но доски положить лучшие кераитские ковры. На этот помост Абд-аль-Азиз сел пировать со своими приближенными, и веселье не смолкало в трапезной всю ночь. Вино лилось рекой, рабыни играли на лютнях. И если сначала сквозь звон посуды и веселый гомон еще можно было нет-нет, да и различить стон или слабый вскрик, то под утро живой ковер под достарханами перестал шевелиться окончательно. Говорили, что в тот день в зале аль-касра Исбильи погибли более ста двадцати человек — юношей, мужчин, стариков и детей. Женщин из харимов мятежников в тот день распродавали на рабском рынке. Еще говорили, что за красивой невольницей теперь нужно ехать в Исбилью: молоденькую девственницу там сейчас отдавали чуть ли не за десять динаров — стольким девушкам открыли лица и отвели на продажу.
Старший катиб дворца Куртубы пробежал глазами адресованные эмиру Исбильи стихи:
Ты глыбой ненависти стал,
Стоишь — не сдвинуть: крепче скал.
С тобой общаться — как на гору
Карабкаться в плохую пору.
Твой бог, когда тебя лепил,
Не подсластил, не посолил.
Я разгадать тебя пытался,
Но, что ты, так и не дознался.
Смех тратить на тебя — грешно,
Воздать хвалу тебе — смешно.
Посмотришь на тебя, о боже!
Лицо с пометом птичьим схоже.
И если ночь ты пережил,
Пусть утром хлынет кровь из жил.
А если очутился в море,
Дай бог, чтоб утонул ты вскоре.
— У нас про такое говорят: начал за здравие, а закончил за упокой, — рассмеялся Башшар ибн ар-Руми. — От злости эмир Исбильи готов будет выскочить из кожи, не говоря уж об одежде.
Тарик пожал плечами и отстегнул от золотого широкого браслета, скрывавшего запястье, свою личную печать. Крупный коралл в полпальца длиной обточили, придав ему форму фигурки сидящего ястреба. Распластанные когтистые лапы оранжевой-красной птицы оставляли на бумаге оттиск в виде все того же ястребиного силуэта — буквы ашшаритской вязи сплетались на печати Тарика так же, как и на его знамени. Ястреб Халифа.
Положив коралловую птичку на столик, самийа встал. Ибн ар-Руми с достоинством отдал земной поклон. Тарик продолжал молча смотреть на склоненную голову катиба в простой бело-голубой чалме. Катиб молчал. Наконец, нерегиль одобрительно усмехнулся и спросил:
— Где твоя семья?
Башшар замешкался с ответом.
— Я что, тихо спрашиваю?
Катиб понял, что сейчас удача может обернуться бедствием, и признался:
— Я отослал моих домашних в Исбилью. У нас там усадьба, родственники…
— Зря, — зловеще мурлыкнул нерегиль. — В Исбилье скоро станет очень… небезопасно, — и губы Тарика изогнулись в такой усмешке, что у Башшара от страха засосало под ложечкой; катиб снова упал лицом на ковер.
А нерегиль, все с той же обещающей бедствия улыбкой, продолжил:
— Ты хорошо послужил мне, о Башшар. Поэтому напиши для твоих домашних охранную грамоту и запечатай ее моей печатью. И передай им, чтобы возвращались в Куртубу — побыстрее…
Нерегиль вышел, а ибн ар-Руми еще долго не решался поднять голову от черно-красных коверных узоров. А когда все-таки осмелился это сделать, то обнаружил, что прямо перед его носом на ковре лежит беленькое пушистое перышко. Рядом с ним, мягко кружась, опустилось еще одно.
… - Подходите, подходите, правоверные, покупайте дыни, лучшие дыни из веги!
— А вот кому лампы, миски, подсвечники, лучшая шамахинская медь, смотрите на узор — это настоящие бута! Посмотри, почтеннейший, вот бута идут по краю, посмотри, вот обычные бута, а вот на этом блюде гравировка, да, Лейла и Маджнун, ай, ай, да, Лейла и Маджнун, на помилует их Всевышний, и по краю идут разлучные бута, отдам недорого, за пятьдесят дирхемов я сам купил это сокровище в самой Шамахе!..
Рынок орал тысячью голосов — площадь быстро отмыли, а люди позабыли о резне и ужасах еще быстрее: уже через пару дней после того страшного утра на Большой базар закатили свои тележки феллахи из веги и привели вереницы мулов купцы, пересидевшие все неприятности в караван-сараях рабата и медины.
У стены аль-касра, среди нищих, дервишей и других усталых путешественников, сидели четверо феллахов — наглухо замотанная в серый нищенский хиджаб женщина и трое мужчин в такой же убогой тканине. Лица их закрывали повязанные от пыли и солнца грубые платки.
Вряд ли бы кто обратил внимание на сельских оборванцев, ждавших, видно, пока их удачливый родственник распродаст свой сельдерей и лук дворцовым поварам. Да и кому бы пришло в голову удивиться, увидев, что к ним вдруг присоединился пятый нищеброд — в такой же серой замызганной джуббе и никогда не стиранном платке на наверняка немытой голове.
… - Твой человек — поистине кладезь премудрости, Зу-н-Нун, — усмехнулся Тарик, ибо пятым феллахом был, конечно же, он. — Он уже отыскал запись.
Дервиш покосился на самийя — платок закрывал тому пол лица, так непонятно было, шутит он или говорит серьезно.
— Отдай мне это, — Тамийа-хима быстро выбросила руку в их сторону.
Тарик нагнулся и безропотно протянул женщине обрывок пергамента. Из-под его сдвинувшегося оборванного рукава показался широкий гравированный браслет и остро сверкнул на солнце.
Аураннка укнулась в запись на клочке кожи.
— Тамийа, ашшаритская женщина, умеющая читать, — это диво, достойное базарного балагана, — фыркнул Тарик. — Нам нужно уйти отсюда.
— Нам пора, — согласилась хозяйка замка Сов и поднялась на ноги.
Вслед за ней поднялись и остальные: четверо мужчин и невысокая худенькая женщина направились к ведущим в нижний город воротам.
Над ущельем в виду Лива ар-Рамля их уже ждали. Пятеро дервишей легко было узнать по остроконечным колпакам из верблюжьей шерсти. Шестой человек щеголял в небесно голубой чалме и шелковом, расшитом золотыми антилопами Умейядов, синем халате. Тарик фыркнул:
— О ибн Бадис! Ты как павлин среди куропаток. Тебе прислать еще одежд из твоих сундуков? Не то смотри, мне придется их раздарить невольникам — парчовых халатов в твоих комнатах больше, чем смертный может сносить за всю свою недолгую жизнь!
Халаф ибн Бадис, в недавнем прошлом придворный астролог Бени Умейя, с достоинством поклонился и ответил:
— Я бежал из дворца в чем был, о элмер-аль-самийа! Если бы недостойный раб надел любезные своему сердцу одежды суфия, его бы тут же схватила стража! А сейчас я вынужден носить этот халат из смирения — у здешних братьев не нашлось ни одной лишней хирки!
По правде говоря, ибн Бадис лукавил: во время бегства он сумел вывезти из дворца целых два тюка одежды и три ларца с золотом и камнями, а также любимого гуляма, подававшего ему по утрам полотенце, а по вечерам наливавшего вино в чашу. Нуштегин — так звали гуляма — сейчас стоял у него за спиной, и по его зеленой изузоренной каба[13] из драгоценной ткани зинданчи сразу было видно, кто хранит ключи от сердца ибн Бадиса. Мальчику едва исполнилось двенадцать, и его лицо дышало свежестью и сияло красотой: рассказывали, что однажды к ибн Бадису пришел старый Омар ибн Умейя, и Нуштегин, о ту пору еще совсем мальчик, подал главе Умейядов полотенце. Омар вытер руки, и хотя он уже стали сухими, продолжал тереть их об полотенце, глядя на юного гуляма. Говорили, что Умейя предложил ибн Бадису две тысячи динаров за сей цветок цветков, но тот пал на колени и произнес такие стихи:
