Дмитрий Старицкий - Ловец человеков
Нашел время похваляться заморской диковинкой. Вопрос серьезней некуда, а копт ляпнул как в лужу… и стоит — гордится собой.
— И где ты тут видел папирус? Тут, кроме грубого рогоза, ничего такого не растет.
— Куманек, выпей сидра. — Шут поднес мне кубок. — Выпей, успокойся и выслушай.
Дождался, пока я осушу эту серебряную емкость, и сказал всего три слова, которые меня поразили круче молнии:
— Я ЗНАЮ КАК.
Оказалось, что дю Валлон был хорошо знаком с секретами производства бумаги и сознался, что было время, когда он тайком собственноручно ваял с подельниками бумагу сам для себя и для студентов на продажу в парижском подвале. Пятеро студентов из дворян и бывший подмастерье из Нюрнберга. Под нюрнбергскую же бумагу подделывали и водяные знаки немецкой фирмы — голимый контрафакт. Продажей этой бумаги пять нищих дворян целый год оплачивали свою учебу в университете, но пришлось это доходное занятие бросить…
— Сами понимаете, сир, за такое меня могли лишить сана знатности. Физический труд ради денег… Но я тогда остался гол как сокол, а учиться очень хотелось. Да и молодецкие веселья в Париже стоили денег. И немалых. Надеюсь, вы не будете меня этим попрекать?
— Именно поэтому, куманек, из-за дворянской чести ты и подался в разбой? — решил я прояснить темные пятна биографии поэта, на которые столько намеков имелось в монографиях про него.
Вплоть до того договаривались наши ученые мужи, что стихи Франсуа Вийона объявляли бандитскими малявами, для устной передачи. Типа у него там каждая вторая и пятая буквы — шифр. И вроде как даже расшифровки приводили для примера. Но я такие околонаучные штудии всегда относил по графе «Фоменковщина». Впрочем, когда-нибудь сам поинтересуюсь у первоисточника. Имею такую возможность, в отличие от научной братии в двадцать первом веке.
— Разбой для шевалье — дело привычное, не умаляющее его дворянской чести, сир, — спокойно возразил мне шут, — потому что он творится с помощью благородного белого оружия. По крайней мере, в обычаях франков это именно так. Франкские бароны-разбойники известны даже в Египте, сир. Позволено мне будет напомнить вам о разграблении франками союзника по крестовому походу? Куда уже подлее?
— Кого они там у вас разграбили? Пару купцов по дороге в Акру?
— Я говорю о Константинополе, сир. Двести лет назад… почти.
— Ты прав, Бхутто, — согласился я с каллиграфом.
А что я мог на это возразить? Мне как историку должно быть стыдно, что я об этом сам первым не вспомнил, что богатства Константинополя в 1204 году затмили крестоносцам цель их похода — освобождения Гроба Господня от сарацин. Византийские львы из императорского дворца и в двадцать первом веке украшают площадь Святого Марка в Венеции. Это факт.
Разбойников ловили и вешали, но дворянства их перед этим никто не лишал. И это тоже факт.
Дворянин же, пойманный на торговле или за занятием ремеслом не в качестве хобби, а в качестве заработка для пропитания, лишался дворянства. Не только во Франции, но и тут, в Пиренеях.
— Франсуа, а если ты будешь только руководить работами, но сам руками работать не будешь, это будет умаление твоей дворянской чести?
— Нет, сир, — откликнулся шут, — особенно если я на руках буду иметь твой ордонанс, прямо предписывающий мне делать это.
— Вот ты на первых порах найдешь мне мастеров и возглавишь это дело здесь, в замке Дьюртубие. Это будет орденский промысел. Иначе мы разоримся на пергаменте. Это, конечно, если найдешь достаточное количество тряпья. Иначе, без постоянной доставки сырья, не стоит и огород городить.
— Нет проблем, сир, — ответил шут. — Для этого тут достаточно гитанос. Пусть они, пока кочуют, собирают и воруют тряпки по всей Франции и Испании. Все равно им мимо нас не проехать, а мы с них этим тряпьем будем брать проездную пошлину. Воз или два. А если будем еще платить за большее, то, боюсь, они и коней прекратят воровать. Переключатся всем табором тырить белье с веревок в городских дворах.
Сумел все-таки поднять мне настроение, старый циник.
Но закон бизнеса суров: кто предложил — того и вьючат. На шута возложил кроме типографии еще и поиск места под бумажную мануфактуру в пределах командарии.
И так мы заработались, что забыли при этом обо всем вокруг, в том числе и про обед. Если бы не Ленка, которая под охраной мурманов приехала с моим багажом из Биаррица, то так голодными бы и остались. Никто, кроме нее, не посмел нас потревожить.
Начинает вся моя свита съезжаться в Дьюртубие, за тем и посылал гонцов. Заодно мне лишнее давление на барона не помешает, чтобы быстрее выметался с жилплощади. А то все что-то копается и с места на место перекладывает.
Закат еще не окрасил небо над океаном в багрянец, но во дворе замка стало заметно темнее. Принесли факелы, и в их мятущемся свете церемония в темном замковом дворе стала совсем киношной. Красивой и торжественной. Впрочем, для окружающих меня людей мало что имеет такую торжественную окраску, как принесение оммажа. Это же просто мистический акт в их глазах!
Так как преклонять колени предстояло даме, то на истертую брусчатку постелили большой персидский ковер из трофеев крестовых походов предков шевальересс.
И вот сам я, торжественней некуда: в мантии, короне и золотой цепи командора.
И Аиноа, простоволосая и коленопреклоненная, передо мной на этом ковре. В том самом уродливом парчовом платье, которое я на ней видел в первую нашу встречу здесь, в Дьюртубие.
Вокруг четким каре выстроились мои рыцари и воины. Повисли в безветрии значки и знамена.
На лучших местах — семейство барона. Все же сегодня праздник его дочери, пусть погордится почетом, который я оказываю ему через дочь. Мать Аиноа не скрывает слез, которые набегают на ее блуждающую улыбку. А вот ее братья смотрят на разворачивающееся действо с откровенной завистью. С ними все понятно, они сейчас в таком возрасте, что хотят быть на любой свадьбе женихом и на любых похоронах покойником, лишь бы оказаться в центре внимания окружающих.
Падре прочитал молитву, стяжая на нас благословение Господне, и коленопреклоненная девушка после ответной литании с готовностью протянула мне снизу вверх свои соединенные в запястьях руки, которые я подхватил своими ладонями с двух сторон и слегка сжал.
Пальцы у нее были узкие и длинные, как у скрипачки. И холодные.
Она подняла лицо и, глядя мне в глаза, сказала с легкой дрожью в голосе:
— Я, шевальересс Аиноа, дама д’Эрбур, дочь барона Дьюртубие, родившаяся семнадцать лет назад, здесь, в кастелле Дьюртубие, объявляю себя человеком ордена Горностая, в своем служении Господу нашему Иисусу Христу и командарии ордена в провинции Пиренеи, которая отныне желанна для меня как мой сеньор. Я вверяю себя в светлые руки командора ордена дона Франциска де Фуа, признаю его своим сеньором и властелином судьбы моей. Пускай воля его ведет меня. Я клянусь не поднимать руки против своего сеньора — командарии Пиренеи ордена Горностая, ее командора и официалов, не выдавать тайн ордена, не злоумышлять против него: ни против его крепостей, ни против владений, ни против подданных ордена на его земле. Клянусь в вечной и безграничной верности, уважении и послушании. Да не будет у меня другого господина, кроме командарии ордена Горностая и ее командора, и не послужу я никому больше ни словом, ни делом. Заявляю во всеуслышание перед Богом и людьми: отныне и довеку служить покорно, пока мой сеньор не освободит меня от этой службы. В чем даю командарии ордена свою присягу на верность, как вассал ее от моих родовых земель, и как дама д’Эрбур обязуюсь по призыву ордена выставить копье в пять конных латников и пять конных стрелков на полном своем содержании до двух месяцев в году.
А от пальцев ее в мои руки дрожь бьет.
Глаза ее цвета черной черешни, казалось, сейчас из моих глаз всю жизнь мою выпьют до дна.
— Я, дон Франциск де Фуа и Грайя, командор ордена Горностая провинции Пиренеи, принимая твою службу, беру тебя, шевальересс Аиноа, дама д’Эрбур, урожденная дамуазель Дьюртубие, под свою защиту и покровительство, а также под защиту и покровительство всего ордена Горностая. Где бы то ни было, — ответил я, не узнавая своего голоса и сжимая ее пальцы несколько сильнее, чем требовалось. — Обязуюсь хранить твои земли, как свои. Помогать тебе во всем и защищать твои права, дабы они не получили ни ущерба, ни бесчестья. Сохранять тебе верность, пока ты ее хранишь мне и ордену. А в случае непредвиденной беды орден всегда воспитает твоих детей как благородных кабальеро и наследников твоей земли.
Сказав все это, я потянул девушку за руки, заставляя ее встать, и приблизил свое лицо к ее лицу для ритуального поцелуя, прошептав так, чтобы не слышали меня окружающие:
— В том числе и твоих бастардов орден воспитает не хуже.
