Инженер Петра Великого (СИ) - Гросов Виктор
Дорога в действующую армию оказалась еще хуже и дольше, чем из Тулы в Питер. Ехали с большим артиллерийским обозом — тащили новые пушки, везли порох, ядра, бомбы. Дороги были убиты в хлам, осенняя распутица превратила их в сплошное болото. Телеги и фуры постоянно застревали, лошади падали от усталости, солдаты охраны и возчики матерились так, что уши вяли, вытаскивая увязшие по оси колеса. Ночевали где придется — в редких деревнях, а чаще прямо в поле, под дождем и ветром. Жратва была паршивая — всё та же солдатская каша да сухари. Я, хоть и был теперь фельдфебелем с какими-никакими деньгами, старался не выпендриваться, делил с солдатами и дорогу, и еду. Смотрел, слушал их разговоры, вникал в их быт.
Чем ближе мы подъезжали к фронту (где-то в Прибалтике — я толком и не знал, карты были секретные и не для моего чина), тем сильнее чувствовалось дыхание войны. Всё чаще попадались воинские команды, тянулись обозы с ранеными, встречались сожженные деревни. Воздух был пропитан горьким дымом. А потом я услышал и канонаду. Сначала далекую, глухую, как гром. Потом всё ближе, отчетливее. Тяжелые, размеренные удары осадных орудий, частые и резкие — полевых пушек, сухая трескотня ружейной пальбы. Этот звук уже не прекращался ни днем, ни ночью, стал привычным фоном.
Наконец мы добрались до главного лагеря русской армии. То, что я увидел, меня просто потрясло. Огромное, раскинувшееся на километры поле, превращенное в море грязи. Бесчисленные палатки, шалаши, землянки, наспех сколоченные бараки. Дым тысяч костров, смешанный с туманом и пороховой гарью. Ржание лошадей, мычание волов, скрип телег, крики на разных языках, солдатский мат, стоны раненых… И над всем этим — непрерывный грохот канонады с передовой, которая была где-то там, за холмами.
Это был хаос, огромный, кипящий, хреново управляемый муравейник. Солдаты в разных, грязных, рваных мундирах. Кто-то чистил ружье, кто-то латал дыры на одежде, кто-то просто сидел у костра, тупо уставившись в огонь. Офицеры, тоже не сильно чище, бегали, отдавали приказы, ругались с интендантами из-за нехватки провизии или пороха. Везде — грязь, мусор, дерьмо. Санитария — никакая. Неудивительно, что болезни косили солдат не меньше шведских пуль.
Меня провели в штаб артиллерийского парка. Угрюмый начальник, полковник артиллерии, принял мои бумаги без особого энтузиазма.
— А, Смирнов… Фельдфебель… Из Питербурха… Знаем, писали про тебя… Умелец, значит… Ну, посмотрим, какой из тебя умелец. Определить его пока к третьей батарее осадных мортир. Пусть там приглядится, поможет за пушками присмотреть. А там видно будет. Иди.
Третья батарея стояла на небольшом пригорке, чуть в стороне от основного лагеря, но достаточно близко к передовой, чтобы до них долетали шальные ядра и пули. Командовал батареей капитан Синицын, седой и вымотанный войной офицер. Он встретил меня так же безрадостно.
— Фельдфебель Смирнов? Прислали, значит… Ну, располагайся. Работа у нас простая — шведа ядрами кормить. Гляди, учись. Да порох береги — его вечно не хватает.
И вот тут-то я и увидел войну этой эпохи во всей ее красе и уродстве. Осадные мортиры — короткие, толстые чугунные монстры — стреляли огромными бомбами с порохом внутри. Заряжали их долго, муторно. Засыпали порох, вкатывали бомбу, вставляли запальную трубку. Потом фейерверкер подносил фитиль… Оглушительный рёв, огромное облако дыма, и бомба по крутой дуге улетала куда-то в сторону вражеских укреплений. Куда она там упадет, взорвется ли вовремя — хрен его знает. Точность была никакая.
Как я понял, эти мортиры — трофеи от все тех же шведов.
Враги отвечали. Их пушки били чаще и, как мне показалось, точнее. То и дело над нашими позициями со свистом проносились ядра. Иногда падали рядом, вздымая фонтаны грязи. Иногда — попадали. Я видел, как ядро вмазало в бруствер рядом с мортирой, разбросав землю и бревна, как шальной фрагмент дерева проткнул солдата…
Крики, кровь, суета…
Раненых тащили на носилках в лазарет, а на их место тут же вставали другие. Обыденно, без лишних слов. Смерть здесь была повседневностью.
Меня поначалу подташнивало, но потом прошло. Сработал какой-то защитный механизм насмотренности фильмов наверное. Мозг решил, что это все кино. Если бы не запахи…
Как-то раз началась настоящая артдуэль. Шведы накрыли нашу батарею огнем. Ядра ложились всё ближе. Одно ударило прямо в лафет мортиры, разнесло его в щепки. Другое пролетело так низко над головой, что я инстинктивно вжался в землю, почувствовав горячий ветер. Воздух наполнился грохотом, свистом, вонью пороха. Земля дрожала от ударов. Я залег за бруствером вместе с солдатами. Это было совсем не то, что испытания на заводском полигоне.
Это была настоящая война. Жестокая, хаотичная, страшная.
Я видел и героизм — как солдаты под огнем продолжали заряжать и наводить свои неуклюжие мортиры, как капитан Синицын спокойно командовал, не обращая внимания на свистящие рядом ядра. Видел и страх — как бледнели рожи, как кто-то пытался зарыться поглубже в землю. Видел и страшные раны, и смерть.
Это было мое боевое крещение. Новое. Не как инженера со стороны, а как человека, оказавшегося в самой мясорубке. Все мои знания и «хитрости» обретут настоящий смысл только тогда, когда они помогут вот этим мужикам, солдатам и офицерам, выжить и победить в этой страшной войне. А для этого надо было не просто строить станки, а быть здесь, рядом с ними, понимать их нужды и опасности.
Проведя несколько дней на осадной батарее у Синицына, я попросил его отпустить меня поближе к передовой, где стояли полевые пушки и пехота. Надо было увидеть не только как палят из тяжелых мортир, но и как воюют обычные полевые пушки, и главное — как стреляют из ружей солдаты в реальном бою. Синицын отпустил меня без проблем — толку от меня на батарее было ноль, а лишний рот ему кормить было ни к чему.
С рекомендательным письмом от Орлова (он и об этом позаботился) я поперся в расположение одного из пехотных полков, который держал оборону на фланге. Меня принял полковник — тертый вояка со шрамом через всю щеку. Выслушал, прочитал письмо Орлова про мои «таланты» и отправил меня к ротному командиру, капитану Нефедову, чья рота стояла на самом передке.
— Поглядишь там, фельдфебель, как наши орлы воюют, — сказал полковник без особой веры в голосе. — Может, и правда чего дельного присоветуешь. Только под пули не лезь зря, голова у тебя одна, а война долгая.
Ротный Нефедов, молодой, но уже с задолбанными глазами офицер, встретил меня настороженно.
— Опять из столицы… Смотреть прислали… — пробурчал он. — Ладно, гляди. Только под ногами не мешайся.
Впереди — позиции шведов. Между нами — перепаханное ядрами поле, всё в небольших воронках и каком-то хламе. Постоянно шла перестрелка — то тут, то там бахнет ружье, пули свистят. Иногда начинали бухать полевые пушки, обстреливая врага.
Вот тут-то я и увидел во всей красе, как работает пехотное оружие в бою. И зрелище подтвердило все мои худшие догадки.
Стрельба была просто хаотичной и почти бесполезной. Целились абы как, навскидку. После выстрела начиналась долгая и нудная процедура перезарядки. Солдаты коряво орудовали шомполами, сыпали порох на полку, пытаясь сделать это быстрее, но под свист пуль руки дрожали, движения были скованными.
А осечки! Мать честная, сколько было осечек! То кремень искру не даст, то порох на полке отсырел (погода стояла мерзкая). Я видел, как солдаты матерятся, теряя драгоценные секунды, пока их товарищи стреляют. Каждая третья, если не вторая, попытка выстрелить — пшик. Неудивительно, что штык по-прежнему был главным аргументом пехоты.
Я ходил по позиции, трепался с солдатами, с унтерами. Спрашивал про их ружья, что не так. Ответы у всех были примерно одинаковые: бьет криво, заряжать долго, осечки достали, пружины ломаются. Некоторые показывали свои фузеи — стволы раздутые, замки раздолбанные, ложа треснутые. Оружие было в ужасном состоянии, чинить его было некому и нечем. Полковые оружейники, если они вообще были, не справлялись.
