Воин-Врач III (СИ) - Дмитриев Олег

Поврежден был коронарный синус, крупный сосуд у правого предсердия. Осмотрев сердце со всех сторон, от вида чего перехватило дыхание и у Федоса, и у Вара с Немым, убедился в том, что стенки целы, рана была только одна. И, сшив края вены, с облегчением отметил, что кровотечение прекратилось. И вряд ли из-за того, что из шпиона-монаха нечему больше было вытекать. Убрав лишнюю кровь из полости, обработал входной и выходной канал раны. Со входным было немного непривычно, потому что нужная половина груди, пока по-прежнему открытая, как чемодан, была расположена вертикально. Но на порядке действий это не отразилось никак. Тот, кто в своей жизни, пусть и закончившейся в далёком призрачном будущем, видел и работал с таким количеством ранений, как я, мог бы, наверное, повторить последовательность и вися вниз головой.

В вены брата Сильвестра поступал раствор, за уровнем его следил Феодосий и один из его учеников. Он-то и ахнул, тыча пальцем в открытую грудь латинянина, пока я смотрел в другую сторону. Сердце тайного посланника Гильдебранда остановилось.

В зарубежных книгах и фильмах в этот момент обычно врач говорит: «Смерть наступила во столько-то часов и столько-то минут». В особо романтически-идиотских — может даже всплакнуть. Сёстры же совершенно точно к этому моменту там уже поголовно рыдают. А потом все идут в бар возле больницы и сидят там с грустными лицами. Если врач — персонаж положительный, то у него на челе́ непременно будет печать скорби, оттенённая сознанием того, что он сделал всё ровно так, как и должен был. Просто не судьба. По-моему, ещё со времён Ремарка так повелось. Я с удовольствием читал его пронзительные и печальные романы. Но в медицине блестящий писатель разбирался не очень.

Мне тени и печати на челе нужны не были, я был не на экране и не на страницах романа. Я был в груди у пациента со вставшим сердцем. И делал именно то, что и должен был: прямой массаж. Держа скользкий комок мышц, сильно, но бережно сжимал его, помня о том, в каком порядке должна входить и выходить из него кровь. Это было важно. Академик, мой давний учитель, говорил, что в начале трудовой деятельности видел своими глазами, как один врач, то ли не имея достаточной практики, то ли ещё по какой-то причине, своими руками убил пациента на столе, просто раздавив ему предсердия. Это в магических книжках, что тоже, бывало, звучали из-за забора соседа Лёши, подобные сцены выходили тревожно и зловеще: «заклинанием он схватил врага за сердце и выдавил ледяной рукой из него всю жизнь до последней капли». На деле — ничего подобного. Слишком резкое сжатие, кровь под давлением идёт в обратную сторону, клапаны «западают». В моём случае ничего подобного не произошло. Я делал это не в первый и не в сто первый раз. На очередное движение моих пальцев сердце Джакомо Бондини отозвалось. И продолжило биться самостоятельно. К этому ощущению, когда ты по-настоящему чувствуешь, как оживает пациент прямо в твоих руках, привыкнуть невозможно.

Когда сшил перевязанные крупные сосуды, свёл края грудины, скрутил её серебряными проволочками, запела Леся. Вот о таком в книжках точно ничего не было. Этой песни никогда не слышали ни я, ни Всеслав. И, пожалуй, никто из присутствовавших, если судить по изумлённым лицам.

Слова понимались с трудом, будто были старше любого из тех, что мы привычно использовали в обычной речи. И от этого каждое звучало особенно значительно, сильно, мощно. Так, словно пели сами Старые Боги, придя на помощь далёким и бестолковым внучатам. Только от звука этого гимна, а воспринимался напев именно так, хотелось развернуть плечи, вдохнуть полной грудью и поблагодарить Солнце, Небо и Землю за каждый прожитый миг. Очень хотелось.

Смысл доходил как-то странно, как бывает при контекстном переводе с языка, который знаешь не в совершенстве. По известным словам и примерной картинке дорисовывется недостающее. Иногда получается вполне правдоподобно. Иногда откровенно смешно. Сейчас же получалось как-то вовсе по-особенному. Казалось, само тело, сам мозг подсказывали значения слов. Будто их помнили, знали кровь, нервы, кости. Песнь-гимн отзывалась на каком-то глубинном уровне, о котором вряд ли догадывались психологи и даже психиатры в моём времени.

Напев, начавшийся неспешно, протяжно, набирал темп и за буквально пару минут ускорился если не до плясового, то до маршевого точно. Леся уговаривала каких-то Желю, Карну и Тугу подождать грустить и рыдать над телом воина, не мешать ему. Дескать, это не смерть, а просто сон такой одолел богатыря, но он проснётся, набравшись сил, для того, чтобы радовать Жи́ву тем, что уцелел. Но и для матери этих троих, Туги, Карны и Жели, никакой обиды или ущерба нет — каждый из мира Живы обязательно рано или поздно переселится к ней, Маре-Марьяне. К богине смерти обращались вполне уважительно, без издёвок или обмана. Всё по-честному: этот живой пока, поэтому нужно немного выждать время. В терпении великая Мара уж точно превосходила своих сестриц, Живу и Лелю, которым до неё в части «подождать» было далеко.

Сшивая кожу, я вдруг поймал себя на мысли, что чувствую тело совсем не так, как должен был чувствовать после нескольких часов над столом. Не было усталости, не ломило плечи и шею, узлы швов вязались будто сами собой. Это было совершенно неожиданно и вызвало у меня чисто профессиональный интерес, притом живейший. А взгляд на остальных в «операционной» подвердил, что ощущал здесь что-то подобное, видимо, каждый. Глаза Яна Немого и Вара снова блестели, но в том, что их хозяева совершенно точно были в своём уме и при памяти, сомнений уже не было. Монахи натурально смотрели ведуньиной внучке в рот с таким видом, будто на её месте стояла лично Богородица. Дарёна, прекратившая «наркозный» напев, как только Леся начала свою песнь жизни, глядела на сироту-древлянку с такими гордостью и счастьем, будто сама её всему научила.

— Федос! — позвал я монаха, когда мы с парнями уже «размылись» и собирались было переодеваться. Он же стоял, как громом поражённый, не сводя глаз с Леськи, давно закончившей петь.

— А? — вздрогнул инок.

— Рот закрой, — с улыбкой попросил я.

Феодосий растерянно посмотрел вниз, на своего зарубежного коллегу. Вздрогнув и отведя глаза от длинного шва почти через всё тело. И осторожным движением вытянул дыхательную трубку, подняв после нижнюю челюсть.

— Да не ему, себе рот закрой! — вслед за мной в улыбках расплылись все присутствовавшие. Будто какой-то свет озарял — так хорошо было на душе. Впервые, кажется, на моей старой долгой памяти победа жизни над смертью воспринималась так ярко и наглядно.

Монах выполнил команду и громко сглотнул, продолжая смотреть на Лесю. Видно было, что песня далась ей нелегко: капельки пота выступили на лбу и над верхней губой. Но выглядела она вполне здоровой и бодрой, ни бледности, ни кругов под глазами. Только румянцем заливалась всё сильнее, будто к такому пристальному вниманию кучи мужиков привычки не имела. Да и откуда бы?

— Ты откуда её взял такую, батюшка-князь? — выдавил он наконец хрипло.

— Из лесу привёз. Под Туровым жила себе, пням молилась, — честно ответил я. — Отцу Антонию говорил тогда, на берегу, и тебе повторю: спиши слова!

И тут, поразив даже меня, хотя, пожалуй, меня-то как раз сильнее прочих, очнулся брат Сильвестр. Которому по моему скромному, но вполне аргументированному мнению, полагалось открыть глаза дня через два-три, не раньше.

Хрип и сипение, что раздались из его рта, только что заботливо закрытого Федосом, на осмысленную речь не походили. Но в глазах шпионского посланца, теперь и не поймёшь уже, то ли от, то ли к Гильдебранду, явно билась какая-то важная мысль. Та, которую он вёз, зажимая руками дыру напротив сердца, пока был в сознании. Та, важность которой не дала ему умереть до тех пор, пока задание не будет исполнено.