Злой город (СИ) - Гор Александр

Шесть мин изготовили, две извели на испытания, но четыре-то отложили в «арсенал»! А весной, когда «созреет» новая партия селитры, можно будет тот «арсенал» уже десятка на два пополнить. Как минимум. И это — не считая патронов к гладкоствольным ружьям, которыми планируется заместить автоматы и пистолеты-пулемёты, когда закончатся к ним патроны. Главное — отработать технологию, которую можно будет быстро внедрить после переезда во Владимирское княжество.

40

Настроение у Алексея Валаха было премерзким. Мало того, что сына, наследника потерял, так ещё и новое ранение, от которого он только-только смог оправиться. Причём, помогали ему его злейшие враги, обитатели той самой ненавидимой им Серой слободы. А хуже того, после возвращения в Курск он ощутил себя преданным. Всеми теми, с кем он связывал своё безоблачное будущее. И если князь Юрий Святославич ещё до отъезда на Дон проявил холодность в отношении бывшего собственного дружинника, теперь не способного быть бойцом, то, получив грамоту от оскольского пограничного воеводы, вообще превратился в январский лёд: не послушал княжьей воли боярин Алексей, вопреки ей собирался расправиться с наместником Андреем Минкиным и «вящими людьми» из слободы. Чего пока делать не следовало. Пока…

Нет, князь Курский сам был не в восторге от того, что слобожане, живущие за тридевять земель от столицы княжества, на самом краю Дикого Поля, столь независимы. А ещё — имеют собственное мнение относительно взаимоотношений князя и его сюзерена, Михаила Всеволодовича, с соседями. Будь то жители прочих русских Земель или степняки. Но Валах категорически не воспринимал то, что Юрий Святославич рассусоливает, отказываясь ударить кулаком по столу и проявить твёрдость, прислушивается к мнению людей, стоящих ниже по положению, чем курский правитель. Будь боярин Алексей на его месте, он ни за что не стал бы слушать мнение смердов, холопов и даже просто вольных людей.

Князь же, когда боярин явился в его терем с жалобой на слобожан, отказавшихся подчиняться приказам Валаха, не просто развёл руками, а даже попенял тому, что он попытался превысить свои полномочия. И встал на сторону оскольского воеводы, истолковавшего грамоту Великого Князя не так, как хотелось Алексею. Разве это не предательство?

Ещё обиднее оказалось молчание Михаила Всеволодовича. Грамотка ему ушла сразу же, едва боярин пришёл в себя после дороги. А на неё — ни ответа, ни привета.

Нет, Великого Князя тоже понять можно: какая такая Серая Слобода где-то на берегу Дона, если решается вопрос о влиянии на Смоленск? Ведь именно в те дни, когда грамотка должна была оказаться в Киеве, от Михаила Всеволодовича во все его владения мчались гонцы с требованиями собирать войска для грядущего вскорости похода на литву. Но ведь можно уделить время на письмо от верного слуги, жалобящегося на неподчинение великокняжеским распоряжениям. Такое неподчинение весь авторитет сидящего на главном русском столе подрывает! Предательством боярин такое поведение господина назвать не может, а вот обидой — вполне.

Предательство — это уход от Валаха части из нанятых ещё сыном стражников, сопровождавших Путяту в поездках на полюдье. Вопрос о том, кто теперь будет откупщиком вместо погибшего боярского первенца, курский князь ещё не решил (и решать не собирается, пока не выполнит приказа о сборе рати по приказу Великого Князя), и стражники ушли, чтоб не сидеть без дела и средств. Кто к купцам, кто в дружину княжескую для участия в предстоящем походе. Вот так: пока в силе был и рядом с князем, каждое его слова, каждый намёк ловили и угодить ему пытались, а ныне — бегут, будто он теперь никто, а звать его никак. И ничем такое положение, пока Михаил Всеволодович из похода не вернётся, не исправишь: будь Валах в прежнем здравии, может, в походе встретился бы с Великим Князем и на своём настоял, да раны в поход не пускают.

Тяжело дались Алексею раны и эти переживания. И до того седины на висках хватало, а после возвращения из слободы его чёрную голову и вовсе будто пеплом присыпало. Вокруг тёмных глаз морщины, уголки рта опустились, тонкие губы плотно сжаты, горбатый нос заострился. Глянешь в зеркальце, привезённое по цене серебра из Серой слободы (и тут эта ненавистная слобода!), и сразу видно: злость человека снедает.

Лоточник Акимша в Курске появился в начале лета. Неприметный такой, улыбчивый. Но уже несколько раз просился на разговор с боярином. Так что Валах, чтобы хоть как-то отвлечься от дурных мыслей, пустил его в горницу: раз настаивает человечек, значит, и впрямь у него какое-то дело к боярину есть. Может, какую-никакую векшу (мельчайшая денежная единица «меховых» денег того времени, — Авт.) и принесёт.

— Слышал я, боярин, недоволен ты приёмом, оказанным тебе в Серой слободе, — покончив с ритуалом поклонов да приветствий, начал разговор лоточник. — Меня они тоже в своё время обидели. Вот и хочу я тебе, боярин помочь отмстить за твои обиды от тамошнего наместника.

— Ты? — засмеялся боярин.

— Я!

И принялся лоточник рассказывать, как он попал в полон в слободе, как его, раненого в ногу, выгнали в поле на верную смерть. Как спасся, на службу к татарам пошёл, чтобы отомстить обидчикам. К союзникам Великого Князя Михаила Всеволодовича, обещавшим тому помощь в одолении Даниила Романовича. Как снова ему слобожане петлёй грозились, когда он толмачил татарам, обложившим слободу. Как чудом успел унести ноги после удара половцев Котяна и добраться до Курска…

— Говорил я с твоими людьми, боярин, и сказывали они, что дела у слобожан не очень-то хороши. Слышали те люди, как жалобились слобожане: не отбиться им больше в одиночку от сильного татарского войска. А половцев, что пришли бы им на помощь, в Диком Поле больше нет. Не только котяновых татары выгнали нынешним летом, но и тех, кто вместо тех прикочевали. Только не ведают татары, что слаба теперь Серая слобода. И ежели ты им такую весть привезёшь, сможешь ты с ними договориться о том, чего не получилось у тебя в твою прошлую поездку.

— С чего бы они стали со мной договариваться?

— А с того, что у Бату-хана, царя мунгальского, злости на слобожан ничуть не меньше, чем у нас с тобой. За павших там, под слободой, царевичей. А особливо — за своего любимого старшего брата. И добрую для себя весть он оценит. А уж сделать так, чтобы тебя, если не к Бату-хану, так к кому-то из его братьев или племянников пустили, я помогу.

— Ты? Лоточник курский?

— И толмач, состоявший на службе у Орду-хана. Слово заветное я знаю, — хмыкнул Акимша. — И тебе его подскажу, ежели решишься таким способом врагам нашим общим отомстить.

Подумал, подумал Аким, и кивнул.

— Была — не была! И я сам с тобой поеду, ежели коня мне для того дашь. Тогда мы точно доберёмся до какого-нибудь монгольского тёмника…

В путь тронулись, когда Юрий Святославич увёл собранную по приказу Великого Князя курскую рать. Уже после того, как урожай убран был, поля опустели, а листья на деревьях желтеть начали. Десяток коней под седлом, столько же заводных, да полстолько под вьюками с припасами. Только самые верные, самые преданные люди, пусть и в таком малом количестве. Опасаться-то некого: лихих людишек, набежавших с Рязанских Земель, сначала татары вычистили, а потом и княжьи люди, половцев татары за Днепр угнали. А татарские разъезды… Так они-то боярину Алексею и его новому помощнику как раз и нужны.

Хотел-было, Алексей Валах поближе к слободе проехать, чтобы позлорадствовать над её обитателями, да отговорил его Акимша.

— Тебе, боярин, ничего не будет, ежели слободских встретим, а меня они обещали повесить при следующей встрече. Нет, не боюсь я смерти. Опасаюсь за то, что без меня тебя татары сразу слушать не станут. Сперва ограбят и людей твоих побьют, а уж потом разбираться станут, чего ты в их владениях хотел.

— А с тобой, значит, пальцем не тронут?

— Со мной — не тронут.

И ведь не совпал! Вёрст на сто южнее Серой слободы маленький отряд удалился, когда из какой-то ложбинки с воплями и гиканьем выскочило ему навстречу с полсотни дикарей на мохнатых низкорослых лошадёнках. Тут Акимша что-то прокричал им, вытащил из-за пазухи висевшую у него на кожаном шнурке продолговатую железную пластинку и поднял её на уровень лица. И сразу же направленные на путешественников копья поднялись вверх, сабли спрятались в ножны, а злобные крики утихли.