К Соловьев - Господа Магильеры
- А чего бы и нет?
- Тебя в иное распоряжение отошлют, пониже. Небось уже и сковорода греется…
- И то недурно. Хоть там-то, полагаю, тепло.
- Магильеров в рай не берут, - подал голос Райф. Обычно насмешливый и язвительный, сейчас он напоминал старого больного ворона, нахохлившегося в углу и глядящего на нас мутными от холода глазами, - Мне это доподлинно известно, сообщил лично один штатский священник. Колдовство наше, говорил он, противно Господу, и отягощает христианскую душу. Так что, вне зависимости от заслуг и прегрешений, все мы с вами, господа, суть чудовища дьявольские, на прощение не претендующие.
- Так и сказал – чудовища? – уточнил Траншейный Клоп с непонятным интересом.
- Ровно так и сказал, можешь себе представить.
- Я-то себя чудовищем вроде как не ощущаю. Может, ты? У тебя и рожа подходящая…
- Если не заткнешься, я тебе живо перевод обеспечу. А уж куда…
Их перепалка пробудила Тиле, нашего хауптмана, от тяжелого оцепенения. Его немигающий взгляд, устремленный к огню, ожил, на миг став почти человеческим.
- Чудовище чудовищу рознь, - задумчиво произнес Тиле, дыханием отогревая ладони, - Не могу сказать, что сведущ в духовных делах, но мне кажется, что и чудовищ можно выстроить по ранжиру. Наверняка, среди них найдется то, что вполне достойно пройти райскими вратами.
- У меня был один приятель, который сжег церковь, - торопливо сказал Кинкель, суетясь у печки, - Не специально, а просто так вышло. В церкви французы устроили наблюдательный пост, ну он и запалил ее целиком, одним щелчком. С одной стороны, вроде как так и полагается на войне, а с другой, он после этого неделю мрачнее тучи ходил. Боялся, что грех совершил.
Смех уставших и замерзших людей похож на скрежет челюстей мертвецов. Но мы все равно смеялись.
- Ну, церковь, предположим, это глупость, - решительно сказал Траншейный Клоп, - Не великий это грех, я так считаю. Ну сжег ты церковь, и что? Камень и камень, крест, разве что, сверху. А вот с людьми как?
Странный был вопрос. Мы переглянулись, не понимая, куда он клонит. Мы все, здесь сидящие, были фойрмейстерами. Нам доводилось кормить огонь не только скудным мерзлым воздухом, но и иным, более богатым, топливом. Мы знали запах паленого мяса так же хорошо, как и запах порохового дыма. Иной раз даже казалось, что он идет за нами неотступно.
- Сжигать людей – наша работа, - сказал наконец Тиле, наш хауптман, ровным голосом, - Не самая приятная, допускаю. Что ж здесь рассуждать? Как с людьми… Да как обычно. Не ты ли вчера сжег в траншее пятерых французских гренадир?
Траншейный Клоп выглядел тощим до такой степени, будто какая-то болезнь заживо пожирала мясо на его костях, но во взгляде его видна была едва заметная мерцающая искра, отпечаток фойрмейстерской души, зерно еще не рожденного адского пламени.
- Именно я и сжег, хауптман. Но это были солдаты. Сжег я их заживо или застрелил из винтовки, не все ли, в сущности, равно? Едва ли можно стать настоящим чудовищем, если просто выполняешь свою работу, так ведь? Это как пенять люфтмейстеру за сквозняк. Оглянись вокруг! Нет, чтоб стать настоящим чудовищем и погубить свою святую душу, требуется что-то большее. Так мне кажется. Что-то более серьезное.
Разговор казался нашим спасением – от холода, от темноты, от страха, от того сосущего чувства, которое возникало между ребрами всякий раз, когда неподалеку падал снаряд.
Хауптман Тиле улыбнулся. Губы его были так бледны и сухи, что удивительно было, как от улыбки не треснули подобно ледышками.
- Так вот ты о чем, Франц. Значит, сжигать людей заживо еще недостаточно для того, чтоб стать чудовищем? Требуется что-то иное? Что-то большее, полагаю?
- Именно так. Мы сжигаем людей только лишь потому, что идет война. Огонь – не самая милосердная стихия, однако же в данном случае наша жестокость не только неизбежна, но и оправдана. Чудовищем можно стать только по своей воле, а не выполняя приказ, так мне кажется. Чужая воля никогда не превратит тебя в чудовище. А вот напротив… Если в твоей душе уже есть чудовищные черты, они рано или поздно станут явственно видны, обретут плоть, так сказать. Тут вопрос лишь в том, у кого они есть изначально.
- Заладили о чудовищах… - проворчал Райф, неодобрительно косясь на сослуживца, - Это война, и все тут чудовища. И я, и вы, и прочие. Скажете, не так?
Хауптман Тиле зашелся кашлем. Когда он откашлялся, лицо его приняло едва ли не фиолетовый оттенок.
- Не соглашусь, - через силу выдохнул он, когда кашель прошел, - Клоп отчасти прав. Есть люди необычайной жестокости, такие, для которых война лишь прикрытие, маскирующая ткань. Глупо считать, что их нет среди магильеров и даже фойрмейстеров.
- Мы выполняем волю кайзера! Это война.
- Одно не отменяет другого.
Райф скривился.
- Что по мне, так все одинаковы. Все мы в равной степени чудовищны. Людей жжем? Жжем. Ну так нечего придумывать пустое. Философы. Ад им, рай…
Райф заворчал и попытался поплотнее укутаться в свое тряпье. От холода и усталости он зверел, и разговоры едва ли могли его расшевелить, только злили.
- У меня был знакомый, лейтенант-фойрмейстер, - сказал хауптман Тиле так тихо, что невозможно было определить, к кому он обращается, - Умер в шестнадцатом. Он любил поджигать у французов руки и ноги. Особенно когда они бежали в атаку. Брал бинокль и нарочно высматривал. И смеялся, когда у пехотинцев загорались конечности. Они бросали оружие и начинали метаться. Иные падали на землю и катались, иные пытались бежать дальше, не обращая внимания на то, что обуглившиеся пальцы уже не могли держать винтовку. Мундиры спекались с телами, а люди все бежали. Он нарочно не давал им быстрой смерти. Его очень это развлекало.
Фойрмейстеры завозились вокруг печи, кто-то хмыкнул. Из приоткрытых ртов струился густой пар.
- Бывает, - сказали из задних рядов, где ютились те, чья очередь греться еще не настала, - Это от злости. Один мой приятель, бывало, тоже…
Гулко хлопнула наружная дверь блиндажа. Кто-то стал спускаться по лестнице вниз, судя по отзвуку шагов, промерзший до такой степени, что едва шевелился. Райф выругался, когда порыв ледяного ветра жестко тряхнул горящие угли, мгновенно выдув из нашей тесной пещеры те крупицы тепла, что чудом удалось здесь сохранить.
Это был Герстель, похожий на собственного призрака и покачивающийся от слабости. Последний час он провел на наблюдательной позиции, наверху, и теперь спустился вниз погреться, едва передвигая ноги. Ему молча освободили место у печи, и он, зашипев сквозь зубы, придвинулся к зыбкому огню, протягивая скрюченные, побагровевшие от мороза пальцы. Густая седина в его волосах походила на иней, а
подбородок был покрыт тонкой ледяной коркой с ржавой табачной примесью, и это удивительным образом казалось даже естественным, учитывая его холодное, не умеющее выражать чувств, лицо.
Герстеля мы знали недавно, его приписали к нашей роте лишь в ноябре, и, кажется, никто не мог похвастаться тем, что близко с ним сошелся. Ян Герстель был человек того особенного склада, что выпадает из любого общества, но не в силу гордости или отчужденности, а просто потому, что общество не способно удержать его, как пробитая каска не удерживает зачерпнутую воду.
Он был таким же, как мы, тощим, обтрепанным, бледным от усталости и недоедания, словом, таким, какими были все фойрмейстеры зимой тысяча девятьсот девятнадцатого года. Но все-таки он чем-то отличался от нас, и мы, старые фронтовые псы, безошибочно чувствовали этот запах, хоть и не понимали его природы.
Этот запах отчего-то заставлял нас инстинктивно сторониться Герстеля, оттого, оказываясь в любом обществе, он неизменно создавал вокруг себя зону пустого пространства. Вот и сейчас, несмотря на холод, от которого съеживались сухожилия, некоторые безотчетно отсели от него.
Едва ли одиночество мучило Герстеля. Он всегда держался молчаливо, с той подчеркнутой вежливостью, которая быстро создает ареол человека замкнутого и не ищущего компании. С его приходом, как обычно и бывало, атмосфера сделалась более скованной, но разговор не умолк.
- Разве это чудовищно? – Кинкель, заваривший весь разговор, не к месту засмеялся, - Да у нас таких чудовищ по десять штук на каждый взвод найдется. Руки, ноги… Скажете тоже. Знал я в прошлом году одного парня, вот то был мастер! Он умел сжигать человека так долго, что тот сходил с ума от боли. Каким-то особенным образом поджигал его подкожный жир и тянул, пока мог. Люди сгорали как свечи, оплывая от жара. Он так мог по полчаса развлекаться. Вот это было сущее чудовище. Уверяю, никто не переживал, когда ему осколком шею распороло. Война войной, а есть все-таки, господа, некоторая мера…
Кинкель не знал, как закончить и, прочистив горло, принялся молча мешать угли. Теплее от этого не делалось, но зрелище перекатывающихся багровых глыб завораживало, помогая хоть на миг забыть про холод.
