Тони Барлам - Деревянный ключ
Шоно смотрел исподлобья поверх моего плеча, как обыскивают Беэра и Марти. В какой-то момент взгляд его заострился, и он прошептал: «Внимание!» В тот же миг сзади раздалось утробное рычание, которое тотчас перекрыл истошный вопль. Хлестнул выстрел — второй — третий.
Я не слышала, что выкрикнул Шоно, неправдоподобно легко с места взлетая на капот. В мозгу что-то лопнуло и зазвенело, время сгустилось в патоку. Человек передо мной перестал быть смазливым мальчиком в форме — он превратился в препятствие на пути к Марти. И я ударила заученным движением — кончиками пальцев сбоку в не по возрасту большой кадык. Метнулась за спину эсэсовца, сорвала с его плеча карабин, ткнула что было силы прикладом в основание шеи. Краем глаза успела заметить Шоно, поднимающегося с неподвижного тела спешенного всадника, увернулась от копыт, кинулась вправо к Марти и застыла от невероятного зрелища — летящего вверх тормашками коня вместе с наездником. Из-за поверженного наземь животного показался Беэр. Его свирепое лицо было залито кровью, ни дать ни взять воплощенный ас Тор с ручищами-молотами. Громобой с поразительной ловкостью и скоростью развернулся и смахнул с седла, точно пушинку, последнего нациста, который тщетно пытался совладать с беснующейся лошадью.
Лишь тогда, замирая от страха, я решилась посмотреть на Марти.
Он стоял на коленях и раскачивался, окровавленными руками прижимая к груди, словно баюкал, огромную мягкую игрушку. Глаза его были закрыты. Наверное, чтобы не видеть жутко вытаращенных глаз валяющегося рядом трупа с перегрызенным горлом.
Докхи жил еще с четверть часа. Потом задрожал, пискнул — совершенно по-птичьи — и затих.
Беэр плакал тихо и страшно, размазывая слезы по кроваво-черному лицу. Лоб его был рассечен копытом.
Шоно подошел, траурно-торжественный, как похоронный агент, и принялся обрабатывать рану. Сообщил, что остались в живых только трое из нападавших. Застреливший Докхи унтершарфюрер задавлен насмерть собственным конем, а третий… — Старик посмотрел странным взглядом на мои руки и сказал: «Это карма».
И тут меня вывернуло наизнанку.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
— У меня с кавалерией давние счеты, — Беэр воткнул саперную лопатку в землю и стал раскуривать огрызок сигары. — С тех самых пор, как в девятьсот пятом на Фонтане казак нагайкой лупцевал. Тогда же один бывалый из каторжан учил: лошадку по ноздрям от всей души хлобыстни, а как она плясать пойдеть, тут и стягавай с ее казака. — Он снова принялся копать, мощными отвесными ударами перерубая корни кустарника. По-русски принстонский профессор-палеограф говорил распевно, с простонародными интонациями. — На войне мне один раз пригодилось, а второй раз — схлопотал ятаганом по башке. Джигит оказался ловкий, нынешнему не чета. А вообще, свезло нам сегодня. Попадись нам опытные, они бы сперва нас всех положили, а потом стали бы разбираться, что к чему. И Докхи, конечно…
— Положили, в смысле — убили? — Вера клацнула зубами. Несмотря на жаркое утро, ее знобило.
— Нет, убить бы не убили. Им же приказано нас живьем брать. А вот покалечить могли запросто. Кавалерист против пешего — это страшная штука. Нет, я лошадей-то люблю. Но без зверя сверху. — Великан промерил лопаткой вырытую яму, отложил инструмент в сторону и глубоко вздохнул: — Вот, брат Докхи, твой последний окопчик. Верите ли, приходилось мне товарищей хоронить, а вот чтоб так больно сердцу…
Он замолчал. Вера не нашлась, что сказать. Беэр, впрочем, и не ожидал от нее слов.
— Я ведь этому ихнему фюреру шею-то сломал по злобе за собачку. Но не только. Он на меня сразу выставился и говорит: «Ду бист шмуциг юд».[58] С ходу вычислил, морда нацистская. Ну, а я ему и ответил, мол, куш а бэр унтерн фартэх.[59] Он наехал на меня и сапогом в лицо. А я у второго на мушке… Тут как раз Докхи выскочил и парня к земле придавил. Фюрер от меня отвлекся и стал садить в него из пистолета. Когда в первый раз попал, Докхи того и грызть начал, не раньше. Марти своего мигом уложил, а я лошади, что позади, хлестнул по мордасам и на фюрера налетел. В такой аффектации пребывал, что аж коня на воздух поднял, что твой Самсон Засс. Вы, небось, и не слыхали про такого…
— Отчего же? Слышала в детстве.
— А я видел. В Лондоне. Только он росточком вдвое меньше меня будет. Да. Вот, значит, как. Погорячились мы с вами, Верочка. Ну, на то она и война… Любой из нас мог, как Докхи… А вы молодец. Мы, конечно, знали, что вы — необычная женщина…
— Я обычная русская женщина. Которой положено останавливать на скаку коней и входить в горящие избы.
— В каком смысле, простите? — Беэр попытался поднять бровь и сморщился от боли.
— Это из одного стихотворения.
— Э… Пушкина? — с надеждой в голосе спросил Беэр.
— Некрасова, Мотя, Некрасова, — укоризненно произнес поднимающийся на пригорок Шоно. — Я всегда подозревал, что из гимназии тебя-таки выперли.
— Primo,[60] я всегда предпочитаю уходить до того, как меня вознамерятся выгнать… — начал оправдываться великан.
— Как тогда, в Сингапуре? — прищурился Шоно.
— Это удар ниже пояса. Впрочем, тебе выше все одно не дотянуться, — парировал Беэр. — Secundo,[61] я не люблю поэзии. Ты ведь прекрасно знаешь, почему. В школе я всерьез прислушивался лишь к преподавателю гимнастики Людвигу Игнатьевичу Прауссу. Он единственный учил нас чему-то полезному.
— Ну, не знаю, не знаю. Нас в гимназии обучали упражнениям на коне, а не под конем, — ядовито заметил Шоно. — Оно, конечно, не столь эффектно, но ничуть не менее эффективно.
— Ты рассуждаешь как легковесный человек, друг мой. Если бы я по твоему примеру сиганул на спину лошадке, то переломил бы ей хребет. А я животных люблю. — Сказав это, Беэр снова помрачнел. — Что там Марти? Он приготовил?
— Марти маскирует авто. Да, все готово. Хотя я не понимаю традиции закапывать в землю. Вот у нас тела скармливают орлам на вершине горы. Куда лучше, чем червям.
— Зэев, как ты мог заметить, тут плоховато с горами и орлами. Тут только кочки да комары. Так что прошу, оставь свои буддийские штучки. Тем более, что в твою религиозность я верю не больше, чем в Санта-Клауса. Скажи мне лучше, что тебе рассказали пленные?
— Ты со своими цирковыми штучками угробил единственного, кто мог поведать что-то существенное, — не удержался Шоно от шпильки. — Второй твой клиент до сих пор лежит без памяти. А наши с Марти бормочут, что ничего толком не знают, и это похоже на правду. Они — местные, сельские. Приписаны к первому кавалерийскому штандарту, что в Инстербурге. Из штаба пришел приказ искать группу диверсантов.
— Когда?
— Говорят, буквально час назад, то есть в восемь. У них было наше описание, но про собаку они не знали.
— Значит, доложил хозяин кафе, он ведь не видел Докхи. Черт, черт меня дернул туда заехать! — Беэр сокрушенно опустил перевязанную голову.
Вера погладила его по руке:
— Не вините себя, Мотенька. Вы же сами сказали — это война.
— Кстати, — добавил Шоно, — эти парни утверждают, что на рассвете начались военные действия с Польшей. Якобы в ответ на провокацию. Хотя официального сообщения еще не было.
— Так. — Беэр посмотрел сквозь путаницу сосновых ветвей на солнце, глубоко вдохнул, выдохнул и сказал: — Какой прекрасный день, чтобы умереть!
В могилу Докхи положили поводок, миску и любимый каучуковый мячик. Беэр прикатил и поставил на холмик ледниковый валун, покрытый мхом. Шоно добавил какой-то желтый цветок. Вера осторожно пробралась к Мартину под мышку и крепко-накрепко прижалась к нему. Так они постояли с минуту и ушли.
В кювете заваленный ветками серый «хорх» был почти не виден с дороги. Связанные нацисты с кляпами лежали в придорожных кустах. Трупы их товарищей отнесли подальше — из гуманных соображений. Лошадей привязали там же. Вера спросила, почему нельзя продолжить путь верхом, раз уж есть такая возможность? На это Мартин лишь молча показал ей глубокие отпечатки копыт во мху. С момента гибели своего друга он не проронил ни слова.
На кратком военном совете принято было решение уйти в глубь пущи — к юго-востоку, а с темнотой попытаться выйти к озеру на заветный рубеж.
Навьючив на себя рюкзаки и трофейное оружие, они углубились в лес.
13 апреля 1204 года КонстантинопольВарево в горшочках, поданное Тарой, источало дивный аромат, но распробовать его Марко не удалось. Первым делом он опрометчиво разгрыз неприметный стручок, от которого язык сделался точно полено, горящее в адовом пламени, нёбо запеклось, а гортань свело судорогой. В сознании юноши нетопырем мелькнуло ужасное подозрение. Силясь вздохнуть, он бросил на Тару укоризненный взгляд, однако в расплывающемся и двоящемся образе предполагаемой отравительницы вовсе не было ничего демонического. Напротив, девушка умильно смотрела на Марко и явно ожидала похвалы своей стряпне.
