Другой Путь (СИ) - Марков-Бабкин Владимир

Пожимаю плечами.

— Не знаю. Проверять надо. Но, насколько наблюдения показывают — вместе с грозой приходит ветер от грозы. Шар просто унесёт от неё. Но, повторюсь, я не знаю. Просто мои соображения, которые нужно проверить на практике.

— А если кто-то на борту шара закурит?

— Пусть святому Петру потом объясняют, почему они нарушили уложение. Думаю, что у экипажа нужно будет отбирать всё, что может гореть, включая табак и средства поджига.

Помолчали.

Рихман вздохнул:

— Плохо, Государь, что мы не можем управлять полётом шара. И я пока не понимаю, как мы это можем сделать.

Усмехаюсь.

— Ничего. Мы найдём варианты. А в части пожара, — излагаю вспыхнувшую в мозгу схему, — делаем шар из трёх секций и вытянутым, в носовую и кормовую секции вводим шары, заполненные водородом, а в центральную определяем шар с подогреваемым воздухом…

— Государь, а обшивка между шарами не прогорит, — сомневается Ломоносов.

— Сделаем двойную, отделив водород от горячего холодным воздухом, сам мидель уплотним, промажем ткань от загорания, — продолжаю в ходе самой речи конструировать, — нам горячий воздух, только для подъема и опускания надо, если пламегаситель поставить, то можно даже на шар поставить небольшую печь…

Мои научные гении переглядываются.

— А, что, Государь, может и получиться, — говорит Рихман, — подъёмной силы водорода хватит.

Ломоносов с сомнением добавляет:

— Насчет управляемости… Может как-то паруса поставить? Корабли ж как-то управляются с ветром.

Киваю.

— Просчитайте и передавайте проект Нартову, — принимаю я решения, — на вас много проектов которые не только для шара надобны.

— Кхм, — начинает Михайло Васильевич, — так Степан то сам хотел, только со службы его редко отпускают.

Ага, редко. Через сутки здесь по полдня торчит.

— Организую я его перевод, — завершаю дискуссию, — артиллеристов в нашей Армии пруд пруди, а шар воякам и нужен первым, но пока всё просчитайте.

Рихман с Ломоносовым снова переглядываются, а потом кивают мне в ответ.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 7 декабря 1743 года.

Сегодня был замечательный день. И по погоде, и для меня, и для Академии. Я сегодня стал доктором медицины. ДОКТОР МЕДИЦИНЫ, а не просто лекарь, окончивший европейский университет. Первый доктор медицины, получивший по всем академическим правилам эту степень в России.

Уже год назад академики наши поняли, что нечему им меня особо учить. А учить их всех и всему у меня пока нет времени. Тут нужен настоящий Университет и порядок в Санкт-Петербургской Академии. Собственно, Государыня могла хоть вчера поставить на руководство науками, но я-то знаю эту змеиную среду, чужим ты останешься без признанной сообществом ученой степени. Я знаю. «Где твои публикации в признанных научных мировых изданиях с именем?» Я, всё-таки, профессор в третьем поколении, знаю, как это работает…

Беда, что Положение об аттестации предки ещё не успели изобразить. Пришлось напрягаться. Спасибо Лестоку. Медканцелярия быстро доработала мой проект и согласовала с Академией. Старый пройдоха быстро сообразил, что в чужие руки это отдавать не надо. Пока все телились, я свои «Опыты по снижению смертности в гошпиталях при соблюдении чистоты» на соискание Диссертационному Совету и предложил. За полгода с мест мне прислали много отчётов коллеги. За отдельную денежку (как без этого, это же наука!). Так что, как привык, начиная с Гиппократа и Цельса, даже про микробов я сей труд изложил. Много отнял он времени и кровушки в последние месяцы. Я мог бы, в принципе, и по физике защитить, но зачем же мне разглашать на весь мир коммерческие секреты? Да и там ещё долго опыты проводить. И время нужно, чтобы другие подтвердили на опытах твои выводы, и чтоб надавали тебе советы. А с докторской степенью по медицине я могу здесь хоть истории, хоть арифметике учить. У нас все тут многостаночники в Академии. Время простое. Наук мало. Химических элементов — и тех мало.

В общем, прошло всё на «ура». Пять докторов медицины разных университетов под председательством академика Иосии Вейтбрехта заслушали мою речь, посмотрели таблицы и рисунки. Потом выступил мой оппонент Иоганн Шрейбер, русский академик и доктор медицины Лейденского университета.Хорошо выступил. Сказал, что работа добротная и актуальная. С его опытом борьбы с чумой пять лет назад он здесь и в гигиене авторитет. Поддержали меня и зам Лестока Павел Захарович Кондоиди, и старейший из членов коллегии Антон Филиппович Севасто. Диссертацию и доклад я представил на русском и на латыни. Пришлось зубрить. Но, тоже, знаете ли, — прецедент. В общем, в атмосфере всеобщего одобрямса, решили степень доктора медицины мне присудить. Понятно, что я по старой для меня традиции проставился участникам за это. Много не пил. Не дожидаясь осужденного и помилованного уже Ломоносова, домой поехал. Не маленький — сам доберётся. Надеюсь, снова лишнего не наговорит и немцам академическим морды не набьёт. Внушение на этот счёт я нашему гению перед отъездом ещё раз сделал.

Домой зашел. И даже удивился, что Катя ко мне не бежит. Она пока у меня ещё служит и даже спим мы иногда ещё вместе. Только сломалось всё после болезни моей крестницы.

Нет больше идиллии.

Я тогда, конечно, слишком уж на Катерину гневался. За что? Ведь она, что могла и знала, то и делала. Для меня это — жизнь ребенка. Для неё — сон любимого мужчины. Который ещё и Цесаревич при этом всём.

В общем, пошло всё куда-то не туда. Страсть в отношениях ушла. И я вижу, что и она чувствует это. Я не мечтаю о ночи с ней, да и она явно уже тяготится нашей связью.

Поднимаюсь по лестнице в прихожей и слышу хлопок. Тут же спешу на звук. Понимаю, что за домом в лаборатории это. Подбегаю к окну химлаборатории. Стёкла целы. Огня и дыма нет. Заглядываю внутрь. Приглядываюсь. Там мало света.

Екатерина Платоновна напротив Степана Андреевича стоит и трет его лицо от копоти ветошью. Он с её лицом делает это же.

Смеются. Счастливые. Видно, пустили случайно воздух в водород — от того и был хлопок. Их закоптил, да задул свечи.

А Нартов её любит. Я по его глазам вижу это. И она к нему всем сердцем.

Тихо отступаю от окна и иду в дом. Не буду ломать молодым красоту момента.

Пора уходить со сцены.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 14 декабря 1743 года.

— Петер, я боюсь.

Поднимаюсь на цыпочки. Целую её висок. Она пока выше меня, но, как говорится, какие наши годы. Догоню скоро.

— Чего, любовь моя? Я здесь. Я рядом. Нас объявят отдельно, но мы вместе.

— А вдруг Матушка передумает? Вдруг выберет другую тебе невесту? Как мне жить после этого?

— Тихо-тихо. Я навёл справки.

— Справки?

Киваю.

— Уточнил кое-что. Думаю, что у нас с тобой есть шанс. Неплохой шанс. Не хочу загадывать, но я знаю Матушку. В гневе она страшна и гнев этот может быть в нашу с тобой пользу.

— Петер, я всегда восхищалась тобой. Надеюсь на тебя и на Провидение.

Обер-церемониймейстер прерывает нашу тревожную идиллию.

— Государь. Пора.

Киваю.

Целую руку Лины.

— Я должен идти.

— Я понимаю.

— Всё будет хорошо. Верь мне.

— Молюсь об этом.

Я склонил голову. Принцесса сделала реверанс.

Или я чего-то не понимаю в этой жизни, или сегодня в моей жизни решающий день.

— Его Императорское и Королевское Высочество Государь Цесаревич-Наследник Всероссийский, Владетельный Герцог Голштинский, принц Карельский Пётр Фёдорович! Внук Петра Великого!

Мой выход.

Титулование и титулы множатся. Атомный ледокол прёт через льды века восемнадцатого.

Я здесь.

Я — здесь.

Вхожу в зал.

Господи, как давно это было почти два года назад. Я входил сюда перепуганным юнцом, хоть и сто лет мне в обед. Сейчас совсем иначе. Да, я не на вершине власти (не очень-то и хочется), но мой вес в высшем свете и во власти усилился несоизмеримо.