Чемпионы Черноморского флота (СИ) - "Greko"

Вася неторопливо показал несколько хватов. В том числе, тот, при котором большой палец руки упирался в крохотную гарду. Потом обратный, скрытный. Покрутил нож между пальцев.

— Можно так с кинжалом?

— Нет, — вынуждено признали Лосев и Дорохов.

— Для удара кинжалом с его полуметровым лезвием нужно большое пространство. А в лесу? Или в тесной сакле? Зачем горец норовит левой рукой ухватить противника перед ударом? Чтобы его зафиксировать! Что не всегда выходит, ибо человеку жить хочется.

— И что с того? С твоей-то ковырялкой много навоюешь?

— Конечно! Зачем, коли подкрался, шинковать на ленты врага? Ударь между ребер в сердце. Рассеки бедренную артерию. Аорту. Горло. Порази печень. Не нужно длинное лезвие и большая сила. Даже женщина способна справиться с крепким мужчиной, который от правильного удара просто истечет кровью.

— Фу! Мерзость какая! — в сердцах сплюнул Лосев из-за Васиных демонстраций острием ножа на своем теле главных точек уязвимости, а еще больше — от картины бабы с ножичком.

— Не скажи. В его мыслях есть здравое зерно, — задумчиво протянул Руфин. Вдруг он встрепенулся. — Зато кинжалом можно отмахаться!

— Отмахаться? Как коротким мечом? — насмешливо спросил Вася.

Руфин серьёзно кивнул. Тут Милов его и добил.

— Что ж ты за воин такой, если остался с одним лишь кинжалом? А сабля? Ружье? Пистолет? Нож — оружие единственного шанса! Кто-то утверждает, что последнего. Как по мне — так это глупость.

— Как есть разбойник! — восхищенно воскликнул Дорохов. — Решено! Если мне разрешат собрать летучий отряд, как я хочу, ты будешь первым кандидатом!

— Эй, эй! — возбудился не на шутку Лосев. — Унтер-офицер Девяткин следует в Куринский полк. А ты, мон шер, в казаки определен!

Коста. Долина реки Соча, август 1838 года.

Мы лежали в кустах на лесистых склонах горы, возвышающейся над крепостью Александрия. Ждали, когда убыхи в очередной раз начнут обстреливать русских из единорога.

Мы — это я, Цекери и Курчок-Али. Убыхский княжич решил нас сопровождать в броске на север. А куда бы он делся? Коченисса осталась в отряде, снова переодевшись в мужскую одежду. По-моему, она решила выйти замуж, но никак не могла решить, за кого.

Наблюдая за сладкой троицей, я в который раз убедился в простой истине: любовь все побеждает. Высказанная давно, она, тем не менее, никак не может закрепиться в сознании подавляющего большинства населения Земли. Настолько подавляющего, что поневоле опускаются руки, и уже нет надежды, что человек сохранится, как вид. Поскольку с невиданной страстью, несравнимой ни с какой другой, человечество во все века занимается уничтожением себя. Займись люди с такой же страстью любовью, все силы перераспредели с войн на любовь, наступил бы, наверное, рай на Земле. Ну, или хотя бы стояли у его дверей.

Я не узнавал ни Курчок-Али, ни Цекери. Их кружение вокруг Кочениссы, да даже просто нахождение рядом с ней, сразу лишало их всей мужественности. Превращались в детей. Волнующихся, запинающихся, не знающих, что сказать неприступной красавице, как ей угодить, как добиться хотя бы одного приветливого взгляда или скромной улыбки. Словно Антей, терявший силу, когда его отрывали от земли, Курчок-Али и Цекери робели, когда были рядом с Кочениссой. И стоило им покинуть поле её притяжения, как силы и молодечество возвращались. Передо мной стояли привычные мне молодые и храбрые парни.

И более всего меня беспокоила не сама эта ситуация, принявшая очертания гордиевого узла. В конце концов, метод борьбы с ним известен — разрубить, и всех делов! Хотя, конечно, никакой силовой метод решить проблему этого любовного треугольника не мог. Тут слукавил. Мог, конечно. Только чего-чего, а решать силой столь нежную «головоломку» совсем не хотелось. Ну, или уж только в последнюю очередь.

Меня более всего беспокоила Коченисса. От природы красивая и сильная девушка — потому в неё так сразу и влюбились два достойнейших парня — она из-за пережитых потрясений почти утратила все то, что делает женщину женщиной в первую очередь: мягкость и нежность. Я поневоле почти все время сравнивал Кочениссу с Тамарой. Они были почти одинаковы с точки зрения физического строения — обе хорошо сложенные, с идеальными пропорциями. Если бы не странная традиция черкесов обряжать юных девушек в корсет, Коченисса и размерами груди сравнялась бы с моей богиней. Красивые лица у обеих. (Ну, признаться, у Кочениссы чуть попроще). И моя Тамара ведь немало пережила. А, по правде, столько, что и не всякий мужик бы выдержал. Тамара выдержала. И при этом ни на йоту не утратила всех настоящих женских качеств. Осталась нежной, милой девушкой. Настолько мягкой и женственной, что все мужчины рядом с ней становились лучше, а то и сразу влюблялись. Готовы были умереть за неё. Мне ли этого не знать. Столько раз наблюдал.

А Коченисса лишилась этих качеств. Может, попросту запрятала поглубже в себя, посчитав, что её месть — важнее всего на свете. Мол, не до сантиментов и слюней. Может быть, не навсегда. Хотелось бы верить. И были на это причины. Я же видел, что она пусть незаметно, но уже менялась, общаясь с влюбленными в неё ребятами. Нет, бронежилета не снимала. Но уже все чаще и чаще играла улыбка на её лице. Все чаще и чаще менялся тембр её голоса: металлические нотки уходили, уступая место мягким девичьим. Пока с ней все это происходило непроизвольно. Думаю, она и сама не понимала, что вдруг улыбнулась, вдруг проявила нежность. Потому что почти сразу после проявления таких, на её взгляд, слабостей, она опять пряталась в свою раковину. Курчок-Али и Цекери, вздохнув, начинали все сначала. Тихо и нежно призывали её выглянуть из этой железобетонной раковины, поговорить с ними, да просто — порадоваться солнцу, цветам, деревьям. Коченисса после долгих уговоров прислушивалась. Выглядывала. Проникалась красотой мира. И опять, видимо, ругая себя за слабость, пряталась обратно.

Так вот и проходило время в этом треугольнике. В постоянной борьбе. И даже пока не за сердце девушки, а хотя бы за её улыбку. Пусть слабую, пусть короткую. Но — улыбку.

Я пытался с ней говорить. Пытался убедить, что путь ненависти — самый пагубный. И, наоборот, спасение приходит только с любовью. Коченисса усмехалась и с легкостью парировала мои доводы.

— Вот рассчитаюсь с ненавистью, убив врага, и займусь любовью.

Тут уже я горько усмехался. И крыть было нечем, и нельзя было не оценить шутливую двусмысленность её «займусь любовью».

Начинал корить про себя незнакомого мне Васю.

«Эх, Вася, Вася! Что ж ты так топорно сработал с такой девушкой! Смотри, во что превратил! А, ведь, с её страстью, с её данными могла бы любого мужчину сделать таким счастливым! А теперь вот носится за тобой. И каждый день теряет частичку женского в себе. Ох, намылю же я тебе шею, если вдруг сподобится с тобой столкнуться! Ох, намылю! Чтобы впредь не общался с хорошими девушками с грацией слона в посудной лавке!»

Потом начинал корить себя. Думал о том, что, ведь, не был на месте Васи. Кто его знает? Может, так приперло, что и выхода у него другого не было. И не тот ли это рядовой Девяткин, нынче унтер и георгиевский кавалер, о котором мне рассказал Раевский, назвав его чемпионом? То же ведь Вася. И отправлен в Поти.

«Может быть. Может быть, — вздыхал про себя. — А только, Вася, чемпион ты там или нет, я все равно дам тебе по шее, если встретимся. Все равно!»

Голос Цекери отвлек меня от размышлений о любовном треугольнике.

— Вот они! — Пшекуи-ок указал на ближайший холм.

Месяц назад люди князя Берзега превратились в лесорубов, несказанно удивив гарнизон крепости. Копируя тактику русских, они устроили засеку из деревьев в трёхстах саженях от лагеря. К ней прорубили просеку, раскорчевали ее и засыпали. Получилось нечто вроде широкой тропы, уходившей за группу небольших гор вдоль левого берега реки Соча.

Следующим шагом стал обстрел строящейся крепости из небольшой, со стволом менее метра, пушки. Безвредный, но беспокоящий огонь крайне нервировал гарнизон, хотя вреда от него было не больше нуля.