Елена Хаецкая - Дама Тулуза
Запрокинутое лицо Симона залито красноватым светом, серые глаза раскрыты – впитывают увиденное. По площади ползет жирный дым.
Потом огонь стихает. Вместе с огнем смолкают колокола кафедрала.
И вдруг тишину прорезает испуганный вопль, пронзительный и тонкий:
– Чудо! Чудо!
Колыхнувшись, толпа подается к помосту. Симон слегка трогает коня, чтобы подобраться поближе.
Оливьер превратился в черный остов. Тело Аньена осталось неповрежденным. Огонь съел только кисти его рук и обгрыз щеку, которой тот прикасался к Оливьеру.
11. Лурдское Рождество
И двух седмиц со дня брачных торжеств в Бигорре не минуло, как вытащил граф Симон своего сына Гюи из супружеской постели и вместе с ним бросился на Лурд, где в старом замке – еще римляне здесь свою крепость имели – засели Монкад и Санчес. Все не смирить им жадную душу с тем, что потеряны для них и графство, и графиня.
Не успели толком обсидеться, а граф Симон – вон он, внизу, в долине, под стенами. Зубы точит. И Гюи с ним.
Местным мужланам – стон один: мало их Монкад ощипал, придется теперь Симона с его воинством кормить. А надолго ли Симон в Лурде застрянет – того никто не провидит. Может, и надолго. Вот уже и тучи отяжелели, грозят снегом опрастаться, вот и Рождество накатывает… Симон упрямо сидит в долине, а Монкад – в Лурдском замке, и ничего не меняется, только время течет себе и течет.
В мыслях о Рождестве Симон вдруг взор от замка оторвал, стал озираться по сторонам. Часовню для него в долине нашли. Выстроена давно, с виду неказиста, не первый год заброшена, того и гляди на голову рухнет. Так графу и доложили: на ладан, мол, часовня-то дышит.
Симон не поленился, съездил посмотреть. Внутрь вошел, оглядел. Запах затхлый ноздрями втянул. Увидев, оскорбился, ибо обижен здесь был Господь. И взялся Симон обиду эту целить.
Нагнал вилланов, велел в меру умения храм крепить, очищать и восстанавливать. Ибо желал граф Симон справить Рождество честь по чести; осаду же Лурдского замка снимать при том не желал.
Вилланы от натуги заскрипели. Неохота им было ерундой заниматься. Но Симону перечить не станешь. Симону даже важные сеньоры перечат опасливо.
Потому что Симон – он всегда был в большой дружбе с Господом Богом, а здешние важные сеньоры с Господом Богом были то в мире, то в ссоре.
Священника Симон во всей округе не сыскал; пришлось в Тарб посылать, к Петронилле: пусть отправит сюда каноника, отца Гуга. Солдату посыльному наказал вернуться до Рождества, не опоздать.
Устроив таким образом свои религиозные нужды, предпринял Симон штурм Лурдского замка – на пробу. Подобрался, оскальзываясь на склонах, под самые стены; ударил в ворота раз-другой и бесславно скатился обратно, вниз, в долину. Разъяренный Монкад отбивался столь свирепо, что сбросил с холки Монфора. Смотри ты!..
Монфор уселся внизу. Раны зализал. Немного их и было – ран. Наверх уставился алчно. Сидел, как зимний волк, под деревом, где неурочный путник спасается.
Без всякого толка минула еще седмица, и вот под стены Лурда явился из Тарба отец Гуг, продрогший и недовольный. Он-то думал Рождество в Тарбе справлять, при Петронилле, в тепле, сытости, а его в грязную деревню пригнали, к мужланам дурнопахнущим да франкам сумасшедшим.
Вот выходит граф Симон из того дома, где ночевал. Будто медведь из берлоги, выбирается из маленькой крестьянской лачуги (и как только там помещался!) – рослый, в овчином плаще. Бросил в лицо горсть снега, умылся. На стальной седине остались белые хлопья. Глядеть на Симона – и то зябко.
Каноник поодаль стоит с уксусным видом. Ежится.
– А, святой отец, – говорит граф Симон, – добро пожаловать.
Каноника хватают медвежьей хваткой и тащат в убогое жилье, где кисло пахнет прелой соломой и овчиной. Каноник пачкает одежду о закопченные стены.
Ради белого зимнего света Симон оставляет дверь в лачугу открытой, но каноник продрог, каноник умоляет закрыть дверь и запалить лучше лампу. Масло в лампе прогорклое, дышать становится нечем.
Симон самолично подает канонику скисшее молоко в горшке и кусок твердого хлеба. Ворча насчет поста, каноник торопливо ест, обмакивая ломоть в молоко.
Симон с усмешкой глядит, как каноник жует черствый хлеб. Потом говорит (коварный Симон!):
– Вам, наверное, не терпится увидеть нашу часовню, святой отец?
Канонику не терпится лечь в постель и зарыться в теплые шкуры. Канонику не терпится обратно, в Тарб. Но от Симона разве так легко отделаешься? Потому каноник вяло отвечает:
– Разумеется.
Симон забирает горшок с молоком.
– Тогда не будем терять времени.
И без всякого сострадания тащит каноника на холод, прочь из надышанной, теплой берлоги.
У часовни теперь не столь плачевный вид. Она выглядит хоть и убогой, но вовсе не заброшенной. Мужланы, страшась симонова гнева, и впрямь постарались, как умели: выгребли всю сгнившую солому с дохлыми мышами и птичьим пометом, алтарь подкрепили жердиной. Даже занавес повесили, правда, из дерюги, в какой уголь носят, но совсем новой, не замаранной еще.
Много видел Симон на своем веку разоренных храмов; потому эта часовня показалась ему вполне достойной. Каноник держался другого мнения. Оно немудрено: вся затея Симона казалась ему блажью. Однако, как и лурдские мужланы, посчитал отец Гуг, что перечить графу Симону бессмысленно. И даже опасно.
Все эти мысли можно без труда прочитать у каноника на лице; да только граф Симон и такого малого труда себе не дал. Оставил святого отца наедине с его новым храмом: пусть пообвыкнутся друг с другом.
А Гюи, граф Бигоррский, тем временем был занят поединком с одним из своих вассалов. И так они один другого загоняли, что только пар от обоих густой исходил.
И побил гасконец Гюи де Монфора, поскольку старше был, сильнее и опыта имел куда больше; а побив – испугался, но страх свой искусно скрыл.
Гюи же, хоть и заметно омрачился от поражения, однако учтиво поблагодарил гасконца за науку.
А тут ему сказали, что прибыл из Тарба отец Гуг и завтра будет заново освящать часовню, какую для Симона нарочно нашли и очистили. Гюи гасконца бросил, пошел каноника смотреть.
– А, святой отец, – сказал Гюи де Монфор, завидев каноника, – доброго вам дня.
– И вам, мессир, – отозвался каноник, но нелюбезно. Видел, что не просто так прибежал здороваться с ним молодой граф Бигоррский. Неуёмные эти Монфоры, вечно им что-то нужно сверх того, что уже имеют.
– А что, – помявшись, сказал Гюи, – жена моя ничего мне не передает?
– Нет. Вы известий ждете?
– Не знаю, – проворчал Гюи. Он теперь сердился. – Моя мать всегда передает для моего отца – письма или на словах…
Каноник поглядел на симонова сына – сбоку, по-птичьи, – и спросил, являя нежданную душевную чуткость:
– Что, мессир, странно вам быть теперь женатым?
Гюи покраснел, отвел взгляд и ничего не ответил.
* * *Вот уж и Рождество минуло. Сразу по окончании празднеств Симон еще раз пошел штурмовать Лурдский замок, попытавшись подняться по другому склону.
Отец Гуг с нескрываемым облегчением отбыл обратно в Тарб, ссылаясь на заброшенность тамошней паствы. И без того ведь согрешил, осиротил на Рождество графиню Петрониллу. Симон не без оснований возражал, что Петронилла оставлена была на попечение епископа Тарбского; однако нерадивого каноника от себя все же отпустил.
Второй штурм Лурда окончился такой же неудачей, как и первый. Осажденные шумно ликовали и бросали в Симона нечистотами.
Год 1216-й от Воплощения был на исходе. Симона все чаще охватывало беспокойство. Наконец он призвал к себе своего сына Гюи и сказал ему так:
– Я добыл вам жену и вместе с нею графство. Одна только заноза в боку у вас осталась: замок Лурд. Да и пес бы с ним. Пусть нарыв созреет, а там, глядишь, и сучец с гноем из раны выйдет. Мне же сейчас терять на него время недосуг. Ежели вам охота, сын, можете продолжать осаду, но мой совет – отправляйтесь обратно в Тарб.
– А вы куда отправитесь? – спросил Гюи (а сам то и дело бросает взгляды вверх, на Лурдский замок: что, продолжать осаду или впрямь, по отцовскому совету, плюнуть?)
– Есть один человек на Юге… Тут не сучец, тут целое бревно в глазу, у самого зрака. Того и гляди окривею.
И назвал – а мог бы и не называть, Гюи без того сразу догадался: граф Фуа.
* * *Неистовый рябой старик Фуа, Рыжий Кочет, – вот уж кто жизнь положил на то, чтобы Симона жизни лишить. Только тогда и отступился, когда Церковь наложила тяжелую свою, в перстнях, руку на достояние его – за пособничество еретикам. Больше года пробыл под отлучением, а после – епископам в ноги бросился. И сына своего, и племянников – всех туда же бросил. Пинками под покаяние загнал: Фуа дороже гордости, а вера катарская временные отступления дозволяет.
Папа Римский был доволен. Возвратил старику и замок его, и все достояние. Только обложил штрафом непомерным, хотя – если постараться – вполне посильным.
