Елена Хаецкая - Дама Тулуза
– Болезнь тягостна для мессена. Он утратил рассудок.
– Клятый Монфор еще в городе, да и сын его поблизости. Выведает – всех нас повесит вниз головой.
– Совершенного не так-то просто найти. Они искусны прятаться.
– Ни один совершенный, если он в уме, не пойдет сейчас в Тарб. Это верная смерть.
– Совершенный – придет.
– Так ведь Монфор здесь…
– Совершенный придет.
Не успел замолчать шепоток, как у дверей дома – красивого, с белой башенкой – выросли две фигуры, по виду страннические, и попросили приюта и милостыни. Их пустили, но не дальше кухни.
…А после, как распознали…
Жерон молвил успокоенно, когда ему о том сообщили:
– Я знал, что совершенный придет.
Оливьер – седовласый, синеглазый, высокий – стоит у постели умирающего и обеими руками, источающими свет и пламя, раскрывает перед ним двери в Небесный Иерусалим. Прочим – кто рядом – дозволено лишь краем глаза увидеть это, лишь заглянуть мимолетом и украдкой; Жерону же предстоит сейчас туда шагнуть.
В начале было Слово. И был человек по имени Иоанн. Он был один и опечален, и в сердце его непрошеной вошла тоска…
– Благословен Господь наш Иисус Христос! Как хорошо, добрый человек, что вы пришли.
– Бог да благословит тебя, сын. Разве я мог не прийти туда, где во мне нуждаются?
– Многие сомневались.
– И ты тоже, сын?
– Я – нет, добрый человек. Я не сомневался.
И вот, когда он размышлял и был погружен во мрак, раскрылось небо, озаряя Творение, и пал Иоанн, испуганный. И в ослепительном свете предстал ему некий юноша…
– …Таким образом, души, совращенные дьяволом, ушли от Лика истинного доброго Бога и остались в одиночестве. И дабы они не погибли до времени, когда им спастись, дьявол сотворил для них грубую телесную оболочку. Там они обречены прозябать до той поры, покуда не воссоединятся в истинной Церкви, не истают в слезах истинного покаяния и не получат истинного утешения.
Оливьер прервал поучение, переводя дух, а его спутник (его звали Аньен) воскликнул:
– Дух Святой, Утешитель, приди низойди на нас!
– Истинно, – отозвался Оливьер. И возложив руки на голову Жерона (тот часто задышал ртом, и в его глазах проступили слезы), спросил: – Брат! Тверда ли твоя решимость принять нашу веру целиком и до конца?
– Да, – хрипло сказал Жерон.
Вокруг неожиданно возникла суета – несли свечи. Оливьер посторонился, давая прислуге место водрузить две толстых сальных, ужасно коптящих свечи в изножье кровати. Стало светлее. Оливьер будто оделся пламенем.
Наконец вновь установились тишина и неподвижность.
Оливьер продолжил вопрошание.
– Брат, даешь ли ты обещание, которое услышит также и Господь, что будешь служить Богу и Его Евангелию?
– Да.
– Не убивать животных и людей?..
Жерон вдруг бессмысленно захрипел. Сухие пальцы начали судорожно поддергивать покрывало, в которое он был закутан.
Не смущаясь, Оливьер продолжил:
– Не прикасаться к женщине, даже и невинно, не спать раздетым, не есть ни мяса, ни молока, ни яиц, ничего не делать без молитвы?
За Жерона ответил Аньен, спутник Оливьера:
– Да.
Суета вдруг возобновилась. Кто-то яростно проталкивался к смертному ложу Жерона. И снова Оливьер остановился и начал ждать, покуда все затихнет.
Справа и слева от совершенного явились два дюжих франка – в кольчугах, вооруженные. Были они опьянены тьмой и от них сильно пахло железом. Еще десяток шумно топтался у входа. С ними был разъяренный приор из кафедрала Святого Стефана, которого не пустили к умирающему, призвав вместо того Оливьера.
И вот франки накладывают руки на Оливьера, а двое других – на Аньена, и у Аньена вдруг подгибаются ноги и делается тягостно в животе.
Жерон медленно водит головой, перекатывая ее вправо-влево, и похрипывает тихонечко, будто напевает, – всей своей изнемогающей утробой. Пальцы его неостановимо шевелятся.
Оливьер спокойно говорит:
– Позвольте нам довершить обряд, добрые люди.
Приор из Святого Стефана гневным взором глядит на обоих совершенных.
– Погубить свою душу он уже успел с вашей помощью, а для раскаяния ему хватит и единого мига.
И совершенных уводят.
Диво в том, что Оливьер вовсе не спокоен, как видится окружающим его людям, – нет, напротив: Оливьер весь трепещет от восторга, ибо сейчас сбывается его самое заветное, самое тайное желание.
* * *Гюи де Монфор, граф Бигоррский, на охоте. С ним Петронилла, его жена, и двое рыцарей из Иль-де-Франса, а также все то охотничье наследство, которое досталось ему от покойного Гастона Беарнского: и добрая свора, и псари, и загонщики.
Увлеченный охотой, Гюи совсем позабыл о Петронилле и не сразу узнал свою старую, постылую жену в белорукой всаднице с прыгающими на спине золотыми косами, с разгоряченным, смеющимся лицом. На скаку она взяла в седло собаку и промчалась мимо, крича что-то на диком горском наречии. Засмотревшись на женщину, Гюи едва не упал с коня, но вовремя спохватился.
* * *Симон де Монфор, правая рука Господа Бога, меч Господень, новый Иуда Маккавей. Ибо разве не о Симоне сказано:
«И восстал вместо него (Маттафии) Иуда, называемый Маккавей, сын его. И помогали ему все братья его и все, которые были привержены отцу его, и вел войну Израиля с радостью. Он распространил славу народа своего; он облекался бронею, как исполин, опоясывался воинскими доспехами своими и вел войну, защищая ополчение мечом; он уподоблялся льву в делах своих и был как скимен, рыкающий на добычу; он преследовал беззаконных, отыскивая их, и возмущающих народ его сожигал.»
Привели Оливьера и сына его, Аньена, перед грозное лице Симона де Монфора, в графскую резиденцию в Тарбе. И встретились они в окружении сторожевых гор и облаков, рвущих свой мягкий живот о старые скалистые вершины и изливающих из разодранной утробы кровь дождя и плоть града и снега.
Гюи, граф Бигоррский, был в те часы на охоте, в долине, а Гийом де Жерон, богатый торговец овцами, обмываемый губкой, смоченной в воде и уксусе, глядел белыми глазами за грань земного бытия – упокоенный, молчащий.
Симон велит сержантам убрать руки с плеч Оливьера – пусть стоит свободно. Вот Оливьер и стоит свободно – стройный, старый, бестелесный почти – и бесстрашно глядит на Симона.
Симон говорит:
– Как завоевал я земли эти мечом и доблестью и получил их от Папы Римского и государя моего, короля Франции, в ленное держание, то и суд здесь вершу я.
– Суди же меня по своему закону, – отвечает Оливьер. – Я готов говорить с тобой.
Приор из Святого Стефана говорит:
– Этот человек поносит святую католическую Церковь и совращает в свою ересь других.
– Я не еретик, – возражает Оливьер. – Вера наша чиста, и в том, что мы исповедуем, нет поношения Господу. Отрезвитесь от опьянения тьмой и выслушайте.
Симон молчит.
Приор говорит:
– Пусть произнесет перед вами, мессен граф, исповедание свое, чтобы вы слышали и поняли.
– Хорошо, – говорит Симон.
– Мы верим в истинного Бога. В Сына Его Иисуса Христа. В сошествие Святого Духа на апостолов. В воскресение. В крещение. В спасение для человека, будь то мужчина или женщина – безразлично.
Воцаряется молчание. Симон глядит на Оливьера и безмолвствует. Глядит на одного только Оливьера, будто никого другого рядом и нет.
Оливьер поднимает руки, снимает с головы капюшон.
Приор с ненавистью произносит:
– Да, конечно. Они веруют в воскресение, но не тела. Они признают крещение, да только не водой. У них и Писание есть, но не такое, как наше, и книг Ветхого Завета они не принимают. Да, они говорят о спасении, но лишь для тех, кто перешел в их дьявольскую секту. Они лгут и уворачиваются, мессен граф, этому научил еретиков их отец – дьявол.
При этих словах приор яростно обмахивается крестом.
Симон спрашивает у Оливьера:
– Правда ли, что вы поклоняетесь дьяволу?
Оливьер отвечает:
– Мы верим в истинного Бога и к нему обращаем молитву и упование. Но признаем мы также и творца всего непотребного и злого.
– Что же есть зло?
– Все, что имеет плоть.
– И ты?
Оливьер не опускает глаз.
– И мое тело – тоже.
Симон хорошо знает Евангелие. Он превосходно понимает, какую роль сейчас навязывает ему этот еретик. Тихо скрипит зубами.
Синие глаза Оливьера улыбаются.
Симон спрашивает:
– Правду ли говорят о вас, что вы призываете дьявола, и он является вам как черный кот и что вы лобызаете его под хвостом?
– Я этого не делал, – говорит Оливьер.
– Правда ли, что вы совокупляетесь, подобно змеям, в клубке, что убиваете потом рожденных таким образом детей?
– Нет, это неправда, – отвечает Оливьер. – Многие из нас девственны.
– И ты?
– И я.
Симон – отец семерых детей, тяжеловесный, настоящее пиршество плоти. Он хмурится. Ему вдруг делается противно.
