Дмитрий Бондарь - У всех разные игрушки
За десять минут нас разместили в близлежащих коттеджах, дали время устроиться, и уже через час – после душа и небольшого перекуса – в дверь постучался отец:
– Пошли, парень. Они уже приехали.
Павлов по-прежнему выглядел несгибаемым стариком, знающем об этом мире все-все-все, его рукопожатие было крепким, а шаги, хоть и неспешными, но твердыми. Изотов же сильно сдал: под глазами чудовищные мешки, серая кожа, левая рука заметно дрожит, шаркающая походка – он производил впечатление полной развалины. И, должно быть, заметил изменившееся выражение моего лица:
– Чего скукожился, Захар? Плохо выгляжу? Инсульты никому еще на пользу не шли. Да ты не бойся, я уже выкарабкиваюсь.
Мы с ним обнялись и на меня пахнуло той кислой волной, которая сопровождает давно нестиранные вещи стариков.
– Что ж вы себя не бережете,… Валентин Аркадьевич? – я с трудом вспомнил его имя среди десятка тысяч имен разных людей, встретившихся мне за последние годы.
– Так тебе спасибо, работы теперь столько, что болеть некогда.
– Валентин Аркадьевич нынче консультирует кабинет министров, – шепнул мне на ухо отец. – По вопросам отношений с западными партнерами.
– Лучше, когда работа есть, чем когда ее нет, – ляпнул я первое, что пришло в голову.
Павлов уже добрался до накрытого стола, уселся во главе его и принялся изучать спиртное.
– Это верно, Захар, – мелко закивал Изотов. – По телевизору мне показывают всяких актеров, балерин. В последние годы стало модным брать у них интервью… И ты знаешь, что?
Он взял меня под руку, я повел его к столу.
– Они все как один жалуются на свою жизнь, – дребезжал голос Изотова под ухом, – съемки, спектакли, репетиции, переезды, концерты, – ах, мы так устаем, так много трудимся! Ну не придурки ли? Судьба дала им возможность заниматься самым любимым делом, быть востребованными, дала известность, и эти клоуны еще имеют наглость плакаться, что слишком много работы? Десятки тысяч других людей вынуждены заниматься черт те чем – без всяких надежд на удовлетворение от работы, на признание, на мало-мальскую благодарность! И никто слезы по телевизору не размазывает! На днях слушаю одного деятеля – ему в октябре пришлось перед камерой в море нырять. Несколько дублей. Он искренне считает это подвигом! Помню на строительстве "Уренгой-Помары-Ужгород" мой сын трое суток в болоте провел, по грудь в жиже, тоже в октябре. Этого бы актеришку туда, да чтобы знал, что ни одна собака его "подвига" в жизни не вспомнит! Посмотрел бы я на этого шута.
– Ну, Валентин Аркадьевич… такой вот мы создали мир. Лицемерие в основе всего, – сказал я, усаживая его на стул. – Мы можем с экранов телевизоров обличать грязных наркоторговцев и спонсировать опыты по созданию анаболиков. Это просто бизнес. Торговля лицом, торговля интересной жизнью. Америка тратит на лекарства ровно столько же денег, сколько весь остальной мир, но разве американцы самые больные люди? Может быть, они живут дольше всех? Нет. Просто бизнес – чтобы что-то продать дорого, нужно объяснить людям, что оно дорого стоит. Лжец и лицемер получают все! И ваши балерины с актерами это понимают лучше многих ваших экономистов…
– Ваших? – переспросил Павлов. – Совсем капиталистом стал, да?
– Не без того, – согласился я. – Бытие определяет сознание.
– За встречу? – предложил отец, покачивая в руке бутылку армянского коньяка.
Стол был небогат. Никакой тебе дичи или севрюги. Все простенько. И только одна бутылка коньяка.
– Мне нельзя, – накрыл ладонью рюмку Изотов. – Доктора запретили.
– А я махну чуток, – сказал Павлов. – Когда еще придется с живым мультимиллиардером за одним столом сидеть?
Мы выпили, Георгий Сергеевич промокнул салфеткой губы и улыбнулся мне:
– Ну, как дела твои, Захар?
– Спасибо, дела неплохо. Жениться вот собираюсь…
Так бывает, что иногда с первых слов становится понятно, что серьезный разговор не склеится – каждый занят своими мыслями, найти что-то общее для невероятно далеких друг от друга людей, хотя и знакомых по прошлой жизни, невыразимо сложно. Один желает похвалиться детьми и внуками, а второму они совершенно безразличны, первый рассказывает о необыкновенной рыбалке на тайменя где-нибудь на Лене, а его собеседник начинает трястись только от одного упоминания о москитах и, живо представив берега таежной реки, падает в обморок.
Видимо, Павлов тоже это понял, потому что без слов взял из хлебницы кусочек хлеба, намазал его маслом и отправил в рот. Взял паузу.
– Женитьба – это хорошо, – громко сказал Изотов. – Моя Юлька-то уже второй раз замуж выскочила. Что за дура?
– И внуки есть? – спросил отец.
– А как же? – улыбнулся Валентин Аркадьевич. – Ванька-поросенок. Три года скоро будет.
Я вспомнил рассказ Серого о его несостоявшейся семейной жизни, в которой тоже был Ванька.
– Схватит кота за хвост и тянет за собой через весь двор, – продолжал хвалиться, а может быть, жаловаться Изотов. – А тому и трепыхаться нельзя, потому что знает, мохнорылый, что за Ваньку его прибьют там же. Терпит животное. Когтями по земле борозды оставляет, но даже не вякает. И правильно – сам дурак, расслабился, дал Ваньке близко подобраться!
Я очень давно уже не слышал таких простых бытовых разговоров, мне даже на секунду показалось, что я попал в какое-то несбыточное далекое прошлое, в какую-то параллельную реальность, закрытую от существующего мира. В место, где нет места международным договорам, где нет необходимости обдумывать каждое слово, знать все наперед и действовать быстрее, чем все остальные. В этом месте жизнь текла неспешно, всегда светило солнце, внуки таскали котов за хвосты, а старики никогда не помнили плохого.
– Спасибо вам, Захар, – вдруг сказал Павлов.
– За что?
– За то, что не обманули. Когда нужна была помощь – помогли, не забыли. И мне теперь, кажется, не нужно будет… того, с балкона шагать.
– Да мы… мы же договаривались.
– Мы много с кем договаривались, – кивнул Павлов, – что толку-то? Немногие блюдут договоренности, а вы с твоим другом пока что все делаете так, как и должно быть.
Этим простым "спасибо" он совершенно растопил мое сердце. Знал старый хитрец, чем меня можно взять. Неожиданное напоминание о несостоявшемся падении с балкона, благодарность – и я поплыл. Дальше было просто дело техники – через полчаса он получил развернутый отчет о всех моих делах.
– Вы много успели. Очень много, – заявил Изотов, дослушав меня. – Я и на десятую часть не рассчитывал, когда потащил вас к Воронову.
– А что с ним? Я ожидал, что он тоже будет.
– Старый совсем Геннадий Иванович стал, больше в больницах времени проводит, чем дома.
Мы выпили за здоровье Воронова, хотя все знали, что уже ничто ему не поможет.
Потом два часа меня просвещали о том, кто есть кто в современном СССР, и выяснилось множество интересных подробностей. По всей стране действительно прокатилась волна отставок, перемещений, назначений – к власти приходили дотоле безвестные люди и исчезали в небытие личности, снискавшие себе определенную репутацию. Рассказали о том, что национальные элиты многих республик очень желали самостоятельности, но Баталин повсюду ввел войска в республиканские столицы, собрал в Москве региональное начальство и объявил, что сначала будет проведена общенародная приватизация госсобственности и только после этого возможен раздел страны по национально-географическому признаку. Начальники собрались было разъехаться по своим улусам, но Баталин их всех задержал в столице на полгода – официально для подготовки необходимых реформ, а фактически взял в заложники, чтобы окраины не бузили. Власть потихоньку переходила к новым людям и не зря западная пресса верещала о реставрации коммунизма – страна действительно начала возрождаться, но уже без довлеющей идеологической надстройки.
Снаружи – из Бонна и Лондона – происходящее в России выглядело как монолитное движение новой власти и соскучившегося по порядку народа, но здесь, внутри страны, все было не так однозначно. Те, кто остался без власти, но обладал определенным ресурсом – деньгами, связями на телевидении и радио, развернули масштабную компанию по возвращению государства на курс "интеграции в мировое сообщество", пугали сограждан "нарождающейся диктатурой", требовали проведения "настоящих, демократических выборов" высшего руководства страны. На митингах были замечены Шеварднадзе, Адамишин, Бакатин, Тарасов, каждый из которых основал свою собственную партию и теперь с пеной у рта доказывал, что только ему одному принадлежит право верного толкования исторических процессов. Особенно настаивал на этом бывший министр иностранных дел, весьма посредственно владевший не только иностранными языками, но даже русским – несмотря на то, что его отец был преподавателем именно русского языка. Министр, чье образование исчерпывалось медицинским техникумом и заочным курсом в очень провинциальном пединституте, считал, что он единственный оставшийся в стране подлинный демократ. Воистину, было поразительно, какие дегенераты вылезли во власть вместе со "ставропольским комбайнером". Сам Горбачев почти не проявлял активности и ходили слухи, что он переселился в Германию – в какой-то тихий городок вроде Дуйсбурга, где всем бюргерам было глубоко наплевать на все, что происходит за границами муниципалитета.
