Лев Соколов - Последний брат
И все же порка даже облегченной плеткой была тяжка. В школе ей не злоупотребляли, предпочитая наказывать монетой из и так небогатого жалования. Но за серьезные проступки драли, хотя и не доводя до увечий. Начальник школы, комес[8] Феофилакт любил говорить, что будущий командир должен на себе испытать все наказания, которым он затем сможет подвергать солдата; лишь тогда он будет знать им меру. К последнему году обучения среди набора Трофима не было ни одного молодца, по спине которого хотя бы раз не оттанцевала плеть.
Это было больно, многие кричали, и к концу экзекуции, случалось, вообще теряли сознание или начинали плакать. Трофим себе такого не позволял никогда. Он просто не мог опозориться перед своей контубернией — уж слишком крепкие там подобрались ребята.
Фока закусывал колышек мягкой молодой древесины, который давали наказываемому для того, чтобы он не сломал зубы. Лицо его принимало выражение каменной упертости и на его лбу пролегала тяжелая горизонтальная складка. Только эта складка и плясала на его лице, подрагивая в такт ударам плети. Иной реакции не было.
Юлхуш и Амар на собственной экзекуции имели вид людей одолеваемых неприятной скукой. Примерно с таким видом взрослый человек принимает горькую микстуру. Лишь в моменты, когда плеть ожигала спины, лица их от напряжения начинали бугриться желваками, но почти сразу на физиономии возвращалось выражение равнодушия.
Взгляд Улеба, наоборот, в такие моменты становился столь лютым, что даже бывалым экзекуторам становилось не по себе. Что до колышка, — Улеб ни разу не взял его в рот.
Показывать слабину перед парнями было никак нельзя, и Трофим не давал ни малейшего повода думать, что он может переносить порку хуже. От колышка он, правда, не отказывался, но и ни разу не дал экзекутору добыть из себя хоть один звук. Влагу, все же иногда помимо воли выбитую у него из глаз, он старался убирать быстро и украдкой.
Звуки за всю контубернию при порке издавал Тит. Он подобно Улебу не брал колышек, но едва плеть касалась его спины, как Тит начинал голосить, словно актер в амфитеатре, которому нужно докричаться до самых дальних зрителей:
— Ох, муки тяжкия! — надрывался он после каждого удара. — Ух, горюшко непереносное! — начисто заглушал он мощный свист кожаной плети, голосом фальшиво-гнусным, как у наемной плакальщицы на похоронах. — Увы мне! Доля сиротская! — пучил он глазищи и краснел ушами от напряжения. — Ай, злая планида-насмешница!..
Озадаченный экзекутор пробовал даже пороть Тита потише, чем других, но это не помогало. Тит все равно вопил, будто его заживо посадили на раскаленную сковороду. Однако стоило лишь экзекуции закончиться, он утирал глаза и больше не издавал ни звука, как бы жестоко ни была истерзана спина. В конце концов однажды присутствовавшему на экзекуции комесу Феофилакту это надоело, и он в приказном порядке поручил воткнуть в рот Титу колышек. Тит деревяху взял, — и членораздельные слова стали неслышны. Но они все равно были. По одним интонациям мычания всякий понимал, что Тит продолжает сокрушаться о постигших его горестях. Феофилакт на колышке больше не настаивал… Когда товарищи у Тита потом спрашивали, откуда при живых родителях у него взялась сиротская доля, он честно ответил, что он не думал о таких мелочах, потому что очень старался не заплакать…
Трофим свою последнюю порку получил из-за Эрини.
В тот день они гуляли по улицам, а потом стояли в гавани, рассматривая как боронит лазурные волны вдали от берега узкий многовесельный дромон[9], как весело разгружается рыбацкий галеас и как качаются у пристани со спущенными парусами пузатые купеческие генуэзцы водоизмещением во много тысяч амфор. А потом они снова гуляли, и Трофим шел, гордо посматривая на встречных прохожих, ведь по сроку обучения на нем уже был настоящий пояс воина, а еще с ним шла самая красивая девушка. Тит, как-то раз увидев Эрини, потом неделю гундосил о том, что если бы отец обручил его с такой, жизнь его сложилась бы совсем иначе… Это был прекрасный день, но как и все дни, он заканчивался. И Трофиму нужно было успеть проводить Эрини домой и вернуться в школу до захода солнца. А еще конец вечера омрачало то, что ему не светил выходной на следующей неделе, о чем он Эрини честно и сказал, когда привел её к воротам отчего дома.
— На следующей неделе мы не сможем увидеться, — сказал он.
— Почему? — огорчилась Эрини.
— Отменили увольнительные. Один из моей контубернии…
«Тит, чтоб тебе лопнуть», — пожелал про себя Трофим)
— … проштрафился. Ответственность общая. Так что на следующей неделе меня не жди.
— Так ведь на следующей неделе праздники… Почему вас не наказали на этой неделе?
— Как раз потому, что на следующей неделе праздники, — криво ухмыльнулся Трофим. — Это же армия.
Эрини некоторое время осознавала навалившееся огорчение. Вся ее напускная взрослость исчезла, и сразу стало отчетливо видно, что ей только-только исполнилось четырнадцать.
— А может быть как-нибудь получится? — с надеждой спросила она.
— Эх ты, дочь военного. — Трофим погладил её по голове. — Тебе должно быть стыдно задавать такие вопросы. Раз увольнительную отменили, тут уж ничего не поделаешь.
— А может все-таки как-нибудь?
— Никак, — отрубил он. А секундой позже подумал, что был слишком резок, и попытался смягчить свой тон. — Не огорчайся, две недели пролетят быстро.
— Две недели будут тянуться как год, — серьезно сказала Эрини. — И знаешь что. Я все равно буду тебя ждать.
— Зачем? Я не приду.
— А вдруг ты придешь?
— Это глупость. Я не смогу.
— А вдруг что-то изменится?
— Нет, не изменится. — Трофим уже слишком долго пробыл в армии, чтобы верить в чудеса.
— Я все равно буду ждать, — упрямо сказала Эрини, прежде чем юркнуть за дверь своего дома.
Новая неделя была долгой, и как всегда, физически утомительной. Выход в город для его контубернии был отменен, Эрини была так же далека и недоступна, как самая яркая ночная звезда — Полос. И даже хуже, потому что звезда хотя бы видна, а Эрини — нет. И всю неделю по мере приближения дня, когда они обычно встречались, Трофим вспоминал её обещание ждать, и то сердился, то улыбался. Это так приятно — сознавать, что тебя ждут. И неприятно — что ждут напрасно. Два этих чувства росли всю неделю и в означенный день достигли пика. А еще на воротах стоял новый оптион, который не знал всех учеников в лицо. А еще Петрона из соседней контубернии сказал, что он, кажется, съел что-то не то, и теперь ему совсем не хочется в увольнительную. Так все совпало. Искус был слишком велик.
Если бы Эрини сказала как-то иначе, ну к примеру: «Я буду ждать, значит, ты должен прийти обязательно», он бы даже не подумал сделать глупость. Но она просто сказала, что будет ждать, даже зная, что он не придет…
И Трофим сделал глупость. Когда наступило время увольнительной, он небрежно прошел мимо новенького оптиона, предъявив ему табличку на имя Петроны.
Они с Эрини провели замечательный вечер, а на следующий день Трофиму так вдули плетью перед строем, что мало не показалось. Петрону он не сдал, сказал, что умыкнул табличку. Ему не поверили, но Петрона получил отсрочку, потому что к вечеру следующего дня уже так маялся желудком, что был отправлен в лазарет. Петрону взгрели, когда он выздоровел. В благодарность за помощь и перенесенное наказание Трофим отдал ему двухнедельный рацион сдобы. К тому времени Петрона уже перестал каждый пять минут демонстрировать окружающим содержимое своего желудка и смог оценить лакомство. Но это было потом. А сразу после наказания…
— Ты, конечно, сделал глупость, — сказал Трофиму Улеб после того как они с Титом довели его до койки в казарме и уложили на живот. — Но нас здесь вообще порют за такие пустяки, что, возможно, твоя глупость даже чего-то стоит.
С этим Трофим был, в общем, согласен, хотя встреча с Эрини уже прошла, а вот спина болела здесь, сейчас, и надолго. Но все же по-настоящему пожалел он о своем поступке гораздо позже. За самовольный выход, его лишили и следующей увольнительной, но зато к очередной встрече с Эрини, он хоть мог не ерзать, когда рубаха неловко прикасалась к спине. Родителям Эрини — Геннадию и Панфое — он что-то наврал по поводу своего недельного отсутствия. И все же дело раскрылось, когда оставшись с ним наедине, Эрини от души тыкнула его кулачком по спине, — а его аж в лице перекосило. Она задрала ему рубаху, увидела рубцы и заплакала, а он говорил, что ничего страшного, и что она тут совсем ни причем. Весь вечер после того она была грустная, и глаза ее то и дело влажнели. Как ни старался Трофим, развеселить её никак не удавалось. Единственное, что его радовало, что все раскрылось не при Геннадии. Но и тут он ошибся, потому что в свой следующий визит хозяин дома завел Трофима в комнату, удалил жену, и обрушил на него все громы небесные.
