Братский круг. По самому краю … (СИ) - Юшкин Вячеслав

Все посмотрели на нашего завхоза и загоготали.

— Подумать можно. Да, Толстяк?

Толстяк довольно поморщился — выпитое начинало действовать, а может и близость к Тягачу, его доверие, что само по себе уже много, тоже влияло на его «не прогнившее» сознание. Он был похож на толстого кота, которого только что погладили за ухом.

— Можно попробовать порешать через замполита.

— Ну вот и хорошо. — Тягач вновь потянулся за сигаретами. — Ты, Саня, кстати, давай к Славе потеснее, я-то через неделю свободу обнимать буду, а тебе срок тянуть, так что…

В секцию залетел барачный шнырь Анцыга.

— Контора! Шлемка на продоле!

Все быстро пошвыряли сигареты в пустую банку из-под кофе и накрыли пластиковой крышкой. Саня Немец поставил ее на пол и ловко подопнул так, что банка не перевернувшись, проехала под шконками несколько проходняков и остановилась у дальней стены секции. Одновременно с этим в другой угол уже уплывала под чей-то матрас грелка с остатками самогонки. Тягач помахал рукой, рассеивая дым в проходе, и тут же на пороге появился Алдабергенов в сопровождении еще одного дубака.

— Что, успел, Анцыга, цинкануть⁉ — толстый прапор втягивал ноздрями воздух. — Курим в бараке, да? В изолятор захотели?

— Кто курит-то, начальник? — Саня Немец поднялся на встречу Шлемке. — Погрезилось тебе, да и курить-то нечего, неделю в магазине даже «Босоты» нету! За учреждение стыдно!

— Это у тебя-то, Дизель, сигарет нету? Ты про «Босоту»-то мне в уши не дуй! Ты отродясь, кроме марльбороса ничего не курил! — Шлемка с прытью, удивительной для его комплекции, заглянул под шконарь. — Ну! Кто курил, сознавайтесь! — ничего не найдя, задрал матрас на нижнем шконаре и вылупился на меня.

— А ну-ка дыхни, Кубарев!

Я дыхнул.

По толстой роже прапора медленно растеклась мерзкая улыбка.

— Что, не успел с изолятора подняться и уже режим нарушаешь? От тебя же за километр самогоном несет! О-ооо, да ты тут не один наклюкался. — Шлемка обвел взглядом присутствующих.

— Всех в дежурку! Будем оформлять в изолятор.

— Слышь, Серик. — Тягач поднялся во весь свой гигантский рост и приблизил свое лицо к лицу Алдабергенова. — Вот смотрю я на тебя и понять не могу, то ли ты в натуре ничего не боишься, то ли у тебя три головы как у Горыныча. Возьми пачку сигарет и иди по своим делам. Ты ничего не видел, а мы ничего не делали.

Прапор в упор, не моргая, смотрел на авторитета и сквозь зубы процедил.

— Ты что, Тягачов, с шизняка хочешь освобождаться? Сейчас мигом организую.

— Да мне похеру откуда освобождаться. Я неделю и на одной ноге, если надо, в изоляторе простою, а вот потом откинусь, и как ты думаешь — чем первым делом я займусь? Подсказать? Готов к поездке на природу? На мерседесе прокатишься. С грибниками познакомишься. А может на рыбалку вместе сходим. Как в анекдоте про червяка…

Алдабергенов секунду подумал, потом с ненавистью посмотрел на зеков и, не промолвив ни слова, вышел со своим сопровождающим.

— Ссука узкоглазая! — вслед ему плюнул Немец.

Через несколько дней освободился Тягач. А еще через неделю на смену не вышел Серик Апдабергенов. Поговаривали, что пропал куда-то. Администрация какое-то время подменяла его мусорками с других смен, но через месяц чехарды, видимо перестав ждать Шлемку, взяла на работу нового прапора. Дышать в лагере стало гораздо легче…

Вечерняя поверка уже прошла. Гаврила бренчал на гитаре, а зеки зачарованно слушали. Мы же с Немцем гоняли партию в нарды, сидя в «проходняке», он на своем шконаре, я на своем. Завхоз Слава Визунов торчал по своему обыкновению тут же с нами. К слову сказать, Тягач оказался прав, говоря, что Слава единственный не прогнивший завхоз на шестерке. Правда, не так давно учреждение обзавелось еще одним «Порядочным козлом» в лице Демида, которого удалось-таки пропихнуть на место завхоза в шестой барак к первоходам, вместо недавно откинувшегося по УДО Сани Кудряша.

Я кинул камни и невольно прислушался к частушкам Гаврилы.

— Шел проторенной лыжней — долбанули в лоб пешней,

Ах ты, мать твою ети! Нельзя уж ГТО пройти!

Зеки дружно загоготали, а Маэстро продолжал.

— Возвращался от мамаши — рихтанули клюв с маваши,

Ах ты, мать твою ети! Нельзя до родичей дойти!

Арестанты вновь закатились хохотом.

— Заменить заехал сальник — распинали в кровь хлебальник,

Ах ты, штопанный твой рот! До чего же злой народ!

Снова бурные аплодисменты, местами переходящие в овации, от благодарных слушателей.

— Гаврила, а ты в натуре сам все это сочиняешь? — снова кинув камень, спросил я у музыканта.

— Да, Саня, сам. — осклабился зек.

— И как у тебя это получается? Что на любую тему могешь, или как?

— Да могу на любую.

— Да нууууу! — вмешался Немец. — Отвечаешь? А ну-ка про наш лагерек чего-нибудь сбацай! Или еще про что-нибудь. Камень что-то не идет…

— Не, Саня, погоди, тут дело серьезное. — перебил я. — Про лагерь он поди уже давно насочинял. Тут надо чего-нибудь посложнее, для чистоты, так сказать, эксперимента.

Мой взгляд упал на лежащий на тумбочке журнал, с изображенным на обложке неизвестным мне хоккеистом в полном обмундировании. Рядом лежала книга «Окопная война» какого-то писаки, вторую неделю безуспешно «насилуемая» Немцем.

— Мансур, — обратился я к одному из зеков, болеющему спортом. — Это кто на обложке?

— Яромир Ягр. — без паузы ответил арестант.

— Ну вот тебе и задание, Маэстро! Вот книга, хоккеист, ну и еще чего-нибудь от себя приплетешь. Готов?

Гаврила секунд на тридцать помутнел взглядом, потом тряхнув стриженой головой, выпалил.

— Готов!

— Да нуууууу! — опять усомнился Немец. — Ну давай, слушаем. Не опозорь заведение!

Сижу в окопе, жму гранату, жду фрица в южном направленьи,

Гляжу, идет уже поддатый Мансур в хорошем настроении,

Ты б еще возле туалета, среди параши окопался,

Войны уж сорок лет как нету…

Пошли! Хоккей уже начался!

Все, кто был в помещении, грохнули диким хохотом. Немец смеялся до слез, тыча поочередно пальцем то на меня, то на Гаврилу. Завхоз катался по моему шконарю от смеха, остальные тоже надорвали животы. Один Мансур не смеялся, он злобно глядел на Маэстро и хотел что-то сказать, но не мог этого сделать, пока не утихнет гогот.

Наконец, братва, видимо устав смеяться, угомонилась.

— А ты что такой набыченный, Евген? — спросил я у Мансура. — Тебе что не смешно было?

— Смешно. — ответил зек — Только кое-кто сейчас за базар ответит. — и резко схватил музыканта за грудки.

— Че ты там пел? У какой параши я окопался⁉

Гаврила испуганно отмахивался от нависающего над ним арестанта, почти вдвое превосходящего его в весе, и поочередно, как бы ища помощи, поглядывал то на меня, то на завхоза.

— Оставь его, друже. — вмешался Немец. — Искусство! Понимать надо. А ты кулаком в харю тычешь. С тобой может Паганини современности рядом сидит, а ты его вздуть собираешься!

— Немец! А при чем тут Поганини? — со смехом спросил я. — Может ты хотел сказать Пастернак или Лермонтов…

— А один хрен! Все ж поняли, что я имел в виду. Анцыга! Ну-ка встань на контору, покурить бы надо, а обхода что-то давно не было. Ленятся мусора, вообще не хотят работать.

Шнырь метнулся выполнять, а остальные потянулись за сигаретами, брошенными Саней на общак.

— Ты, Маэстро, будешь теперь стихи для моей Марго писать. — продолжал Немец. — А я ей навалю, что это я их сочиняю. От любви к ней значит. Грех твой дар на благое дело не использовать. Тем более, что я с серьезными намерениями.

— Да ладно, Саня, хорош заливать, — вмешался я. — Тебе сколько таких Марго пишет? Три? Пять?

— Камень что-то не идет. — задумчиво повторил авторитет, бросая зарики.

Меж тем, в кубрик заскочил запыханный Валера Шутов, наш с Немцем земеля с Нефтехимика. Мы даже по воле как-то с ним пересекались. А в лагере ясно еще больше сблизились. Землячество обязывает. Спокойный, веселый невысокий мужичок чуть за тридцать. В блатные никогда не лез, не стремился к этому. (Да и по игре говаривали, у него просрочка была прошлыми сроками. Фуфлом, правда, не объявляли, не стали жизнь ломать, но тень на репутацию все же легла.) Был на хорошем счету у земляков, среди мужиков слыл рубахой-парнем, и пользовался уважением, надо заметить, заслуженно. Обычно весело-скороговорчив, сегодня был понур. Да и не мудрено, пацан мать потерял недавно. Причем узнал об этом спустя неделю после похорон. По закону менты обязаны в таких случаях либо с конвойными на похороны арестанта вывозить, либо гроб с телом родственника в лагерь привезти (обычно в конверт завозят), чтобы сын попрощался. А с Валерой поступили, конечно, не по-человечески, не то, что попрощаться не дали, а даже известили о смерти близкого человека спустя неделю после похорон. Неправильно это. Не по-людски. Ну и потекла у пацана фляга. Отряднику нагрубил, в церковь лагерную стал ходить, ну и много чего еще, чего ранее за ним не водилось. Понять можно.