Борис Толчинский - Боги выбирают сильных
— Вы закончили?
Я горестно кивнула и достала платок, чтобы утереть слезы. Если бы здесь было зеркало, то не смогла бы в него смотреть: никогда я не выглядела столь жалкой! Лишь бы он мне поверил…
Ларгий приблизился ко мне и шепнул с убийственной улыбкой:
— Корнелий предупреждал меня, что вы очень умная и коварная женщина. Я это понимаю и сам. Чтобы в вашем возрасте столько лет заправлять имперским правительством, нужны недюжинные способности. И вы хотите, чтобы я поверил, будто вы «устали от борьбы»?!
— Но это правда, князь! Я поняла всю тщету власти. Я проиграла, это очевидно, какой мне смысл бороться с неизбежным?! Признаюсь откровенно, князь, теперь я даже рада, что все закончилось. Ваш сын освободил меня от непосильной ноши. Я женщина, я мать, мое предназначение дарить любовь; к чему мне власть? От власти женщинам лишь горе… Хотите, я покажу вам фото моих сыновей? Это фото всегда со мной. Но нынче… нынче мне мало фото, я жажду увидеть Платона и Палладия, приласкать… я так виновна перед ними! Они растут без матери, с отцом; но нынче я мечтаю вернуться к ним… я их люблю, моих детей несчастных! О, князь, если у вас есть сердце, молю, отпустите меня к детям!
Я выложилась. Облик мой, полагаю, был еще более убедителен, нежели слова. Я разжалобила бы камень, сам Танатос дал бы мне отсрочку, если бы Ларгий был Танатосом…
Но Ларгий был отцом Корнелия Марцеллина. И я мучительно ждала его ответа. Он колебался!
— Хорошо, — произнес он, — я поверю вам. Если вы поклянетесь кровью Фортуната в том, что не будете оспаривать у моего сына пост первого министра.
С такой формулировкой я была согласна: помимо Корнелия, у Ларгия имелся еще один сын, младший, непокорный, нелюбимый. Ну что ж, мне можно дать такую клятву: я не буду оспаривать власть у Гая Марцеллина!
Однако прежде следовало поломаться.
— Вы требуете, чтобы я поклялась. А вы? Вы поклянетесь, что дадите быстрый моноплан и хорошего пилота, который доставит меня в Темисию за четыре часа?
— За пять часов. Клянусь кровью Фортуната, я это сделаю, когда вы поклянетесь.
— Ну что ж… Клянусь кровью Фортуната, что не стану оспаривать власть у вашего сына. Вы рады, князь?
Ларгий внимательно посмотрел на меня, точно стараясь проникнуть в мою сущность. Я не отвела взгляд и смотрела на старика с мольбой, надеждой и доверием… Вдруг он сказал:
— У вас чудесные глаза, София. Они горды и не желают клясться.
Я изменилась лицом и воскликнула:
— Вы подвергаете сомнению клятву княгини?!
Он медленно покачал головой — этот жест мог означать все, что угодно, — вернулся за свой стол и взял стило. Мне это не понравилось.
— Что вы такое пишите?
Он не ответил мне, и я униженно ждала, когда этот старый паук закончит плести свою сеть. Закончив, он протянул мне лист и заявил:
— Verba volant.[62] Здесь ваша клятва, на бумаге. Поставьте свою подпись.
К несчастью моему, в документе значился не просто «сын», а именно «Корнелий Марцеллин, князь и сенатор»… Подписать такую бумагу я не могла.
Я безмолвно сложила лист вчетверо и спрятала его в карман калазириса.
— Женщины сентиментальны, — объяснила я. — Сохраню сию несостоявшуюся эпитафию в память о нашей встрече и в знак свидетельства вашей неистребимой ненависти ко мне. Вы записали на бумагу постыдные слова и возжелали, чтобы дочь Юстинов признала их своими. Наивный человек!
— Вернее, старый идиот!.. — прошептал Ларгий. — Вы чуть не одурачили меня!
— «Чуть» не считается, — усмехнулась я. — Но попытаться следовало, и я попыталась… Клянусь вам кровью Фортуната, князь, пока живу, буду бороться с вашим сыном! Если желаете, можете составить документ; я подпишу! На что рассчитываете вы, князь Ларгий? Старик, умудренный сединами, а ведете себя, как мстительный мальчишка! Воистину, справедливо рек Катон: «Nam quicunque senet, puerilis sensus in eo est»[63]. Вы властны задержать меня на день, на два, на три — однако я вернусь в Темисию, пусть поздно, но вернусь, — и горе вам, вставшему на моем пути! Для мести никогда не поздно. Жестокой будет моя месть…
— Угомонитесь! — выкрикнул он, и в голосе его мне почудились странные нотки. — Я не глупец. Сознаю, сколь вы могущественны. У вас друзья повсюду, вернее, люди, которым приходится быть вашими друзьями. Вы потеряли власть, и с нею потеряете многих друзей. Но ваша наглость и страх перед вами остальных сделают свое дело. Я это понимаю. Вы можете добиться моей отставки. Вы можете придумать обвинение и отдать меня под суд. Я не боюсь суда, мне все равно, вы не того пугаете! Мне пятьдесят девять лет. Корнелию — сорок. Уже сорок! А вам — двадцать восемь. Если сейчас вы станете первым министром, Корнелий им не станет никогда. Я это тоже понимаю. И я готов пожертвовать собою для Корнелия! Свое я прожил… А-а, зачем я это говорю… вам не понять!
— Отчего же. Забавно слышать красивые слова от негодяя. От человека, который бесчестно алчет проложить дорогу сыну, удерживая женщину в плену!
— Уходите. Вам не уговорить меня.
— Уговорить? Я уговариваю вас?! Я вразумляю вас, видно, напрасно! Вы очевидного не понимаете. Что мне до вас? Кто вы такой? Старый сатир, какой-то прокуратор! О, нет, дражайший князь, не вам я буду мстить, вас скоро боги призовут без моего содействия! Я возвращусь в столицу и приведу в порядок оппозицию. Ваш сын проклянет день, когда задумал стать первым министром, ибо я обращу его жизнь в беспросветное страдание; сам Пирифой, прикованный в Аиде, не позавидует ему; Финеем будет он, а я направлю гарпий на него; в отчаянии он обратится Ио — я слепнем Геры стану для безумца: нигде злосчастный не найдет покоя, молить о смерти станет этот новый Сизиф, но не дождется и ее!
Я наконец добилась своего: Ларгий побледнел. Он в самом деле любил сына. Ненависть, пылавшая в его глазах, смутила бы нестойкую натуру. На мгновение мне показалось, что он готов уступить и возобновить переговоры. Но ненависть была сильнее страха; он произнес единственное слово:
— Уходите.
Ну что ж… Я, как Юнона, все, что могла испытать, испытала, ничем не гнушаясь, — но победил ли троянец меня?
Решение созрело мгновенно; я сорвала перчатку с правой руки и воздвигла Глаз Фортуната взору Ларгия.
И случилось немыслимое… Ларгий презрительно усмехнулся, поднял на меня глаза и проговорил:
— Мне казалось, столь красивой женщине подобает носить более изысканные украшения.
Это был конец. Не перун громовержца, не игра, к которой я привыкла, а предательский удар в спину, со стороны Мемнона. Глаз Фортуната, перед которым обязаны были трепетать, — не более чем безыскусный перстень! Риши отобрали у меня его силу. Риши предали меня.
Я, как Юнона, испытала все и, испытав все, выложила свой последний козырь, в котором была уверена, как в себе самой, — и Фатум посмеялся надо мной!
Силы оставили меня, я пошатнулась, лицо Ларгия с надменной и презрительной усмешкой растаяло вдали… но воля, моя самая верная подруга, спасла меня от унижения… я, точно сомнамбула, удалилась из кабинета губернатора.
Он выкрикнул вослед:
— И не пытайтесь совратить моих людей! Ни один летательный аппарат не поднимется в воздух без моего разрешения!..
Кончено. Риши обрекли меня. Я проиграла. Ноги сами перенесли меня в зал для особо важных персон… мне самой это казалось издевкой, но я все еще была «особо важной персоной»!
Итак, все становился ясным: я проиграла не потому, что на моем пути случайно оказался Ларгий Марцеллин. Он — не более чем инструмент. Не было бы его, риши выбрали бы другого. Они определили мне поражение — и я проиграла.
Но верно ли это?! «Сам что-нибудь делай, затем зови богов», — таким изречением меня встретили риши. «Боги не делают сильными, боги выбирают сильных!», — так они меня напутствовали. Да, да! У риши иная, надчеловеческая логика. Человек ищет силу вовне, риши указывают искать силу внутри. Они не предали меня — они меня освободили. Они словно бросили меня посреди болота: умеешь плавать — выплывешь, не умеешь — утонешь, так тебе и надо, ты большего не стоишь, чем болотной тины.
Мне радоваться нужно, что Глаз Фортуната ослеп для меня! Это значит, я свободна от искушения звать на подмогу богов. Отныне я могу рассчитывать лишь на себя — а разве это мало?! Я, София Юстина, которая не сдается и завоевывает свое, — ужели капитулирую сейчас, в миг обретения свободы, в тот миг, когда риши смотрят на меня и судят, такая ли я сильная, как зарекалась им?! Ужели, чтобы сломить меня, довольно одного старого сатира?!
Думай, София, думай! Ты обязана вырваться из ловушки Астерополя.
Ты сама себя уважать перестанешь, если не вырвешься, если три дня просидишь, в бессилии сложив руки, глядя на колосс Астреи Фортунаты…
Астрея, Добрая Богиня! Я готова взмолиться тебе, но вовсе не затем, чтобы ты мне помогла. Ты не поможешь мне, ибо ты прах и тлен, — но частица духа твоего пронеслась через века и прижилась во мне. Я это поняла, изучив тайный дневник твоего брата Юста. Этот дневник мне дали анахореты Храма Фатума… долго не хотели давать, но я настояла. Возможно, лучше бы я не настаивала.
