Евгений Токтаев - Орлы над пропастью
— Ну, давайте, проредите друг друга, — спокойно заявил Эвдор, — то-то порадуется Волк.
Его не услышали. Зал наполнился криками. Трое дружков раненного пирата рвались резать горло Мономаху, но дюжина рук удерживала их от поножовщины. Положение спас Уголек. Вскочив на стол, Терей заорал не своим голосом, перекричав всех:
— А ну, стоять! Всех здесь порешим!
Подействовало. Пираты притихли, оглядываясь по сторонам. Людей самого Терея в зале присутствовало всего пятеро, но на это не сразу обратили внимание. Сам же Уголек обратился к Мономаху.
— Эргин, мы тебя избрали полемархом, но все Братья признают верховенство Зеникета. Так? — он повернулся к остальным.
Те согласно закивали.
— Так. Верно говоришь, Терей.
Терей повернулся к Мосхиону.
— Зеникет поддерживает Митридата?
Эпоним согласно кивнул.
— Значит, мы тоже поддерживаем Митридата. И придем ему на помощь. Ты с нами? Или ты больше не хочешь быть полемархом?
Глаза Мономаха превратились в щелки. Он обвел взглядом собравшихся и прошипел:
— Никто еще не пережил обвинения Эргина в трусости. Мы выступаем на рассвете. Но вы, ублюдки, все пожалеете, что вынудили меня пойти на это!
Спускаясь по ступеням Царского дома, Аристид сказал Эвдору:
— Далековато отсюда до Питаны. Может статься, что мы не успеем.
— Может, и не успеем.
— Завтра на рассвете?
— Завтра.
— Нам надо бы еще людей себе сосватать.
— Я помню. Придется поторопиться. Отдых отменяется.
— Не думаю, что это сильно понравится нашим, — осторожно заявил Аристид.
— Да уж точно, — согласился Эвдор, — но дело того стоит. Судьбу, Аристид, надо хватать за хвост, а то улизнет.
— Похоже, все получилось, как хотел Койон. Мы отдались под крылышко Зеникета. Тот-то он будет рад. Я Койона имею в виду.
— Все идет, по-моему, — возразил Эвдор, — кстати, а почему тебя зовут Эномаем? Я не заметил, чтобы ты хоть сколько-нибудь захмелел, хотя выпил много больше меня.
— Потому и зовут Дурным Вином, пьяницей. Пью много и почти не пьянею. Похмелья уж точно никогда не бывает.
— Полезное качество, хотя... Иной раз так хочется нажраться.
— Да уж. Страдаю страшно. А почему тебя зовут Мышеловом?
Глава 9
— Солнышко светит, птички поют, — тессерарий[72] Луций Барбат блаженствовал, — вроде все, как у нас, в Этрурии, а приглядишься — и небо другое, и море, и трава другая.
— Чем тебе небо-то не угодило? — Север откинул полог палатки и вышел наружу, зябко поеживаясь, — чего-то не жарко сегодня.
— Хорошо-о, — протянул тессерарий, сидевший на деревянном топчане возле трибунской палатки, — самое оно. К полудню так парить начнет, что держись.
Север покинул тень палатки, прищурился, взглянув на поднимающееся солнце.
— На солнце уже припекает, а в тени холодно.
— Как в пустыне. Там ночью зуб на зуб не попадает, а днем железо плавится.
— А ты был в пустыне-то? — недоверчиво спросил Север.
— Не был, только слышал. От ветеранов, что с Югуртой воевали. В горах тоже так бывает, высоко, где снег. В горах, как сейчас помню, небо голубое, солнце яркое-яркое и снег сверкает. Смотреть нельзя, так и ходишь зажмурившись.
— Это где ж ты в Этрурии горы-то нашел, со снегом?
— Зачем в Этрурии. В Альпах. Я в легионе Тита Дидия служил, так мы как горные козлы по скалам ползали.
— Ни разу не видел, чтобы козлы ползали, — усмехнулся Квинт, — я тоже служил у Дидия, но не помню, чтобы он забирался высоко в Альпы, когда мы шли в Испанию.
— Я служил в восьмой когорте Второго легиона. Посылали нас как-то на самую верхотуру за одним делом, — Барбат расшнуровал калигу и вытряхнул из нее маленький острый камешек, раздражавший ступню.
— Второй Испанский?
— Он самый, который в Союзническую войну переименовали в Четвертый, а потом расформировали.
Север потянулся до хруста в суставах.
— Сейчас в баню бы. В настоящую, с парной, с бассейном. Пропотеть, как следует, грязь соскрести. Чтобы раб толковый мышцы размял... Мотаемся по лагерям, день тут, день там, сарай с печкой некогда построить. Так скоро вши заведутся.
— В конце Союзнической, вошли мы в Помпеи, там я побывал в Стабиевых Банях. Эх, скажу тебе, командир, — мечтательно пропел тессерарий, — вот это заведение! Целый квартал занимает. Все выложено мрамором, мозаика, статуи кругом. Даже палестра греческая есть!
Квинт заметил рядом с тессерарием деревянное ведро.
— Это что у тебя тут? Вода? Полей-ка на руки.
Префект стянул тунику через голову. Вода была холодной.
— Давай теперь, на шею лей. Ага, хорррошо.
Квинт довольно фыркал и отплевывался. Закончив, потряс головой, как пес, прогоняя воду из волос. Оделся.
Барбат протянул префекту покрытую воском дощечку-тессеру, от которой и произошло название его должности. Север раскрыл половинки тессеры, между которыми обнаружилось заложенное стило, костяная палочка для письма и задумался.
— Ну что у нас вчера было? "Гнев Юпитера?" А позавчера "Слава Мария". Кто хоть придумал-то такое. Магий что-ли? "Слава Магия" видать хотел, да постеснялся.
Луцием Магием звали трибуна легиона Близнецов, второго из легионов Фимбрии, названного так, поскольку он был образован слиянием двух других расформированных соединений. Накануне Магий, согласно очереди, распоряжался постами.
— Давай-ка что-нибудь поинтереснее родим, — сказал префект, выводя буквы по воску, — "кап-кан... для...".
Север сложил дощечку и протянул тессерарию:
— Пароль на сегодня — "Капкан для Диониса".
— Намек на этого, что-ли? — Барбат мотнул головой в сторону крепостной стены Питаны.
— На этого.
В Понтийском царстве полагалось считать, что Митридат, на самом деле — бог Дионис.
— А не боишься?
— Кого?
— Диониса.
— Митридата?
— Нет, того Диониса, — тессерарий указал рукой на небо.
— Не боюсь. Свободен, тессерарий!
Барбат отсалютовал и мгновенно скрылся. Север посмотрел на башни Питаны. Вспомнилось недавнее:
"На Акрополь! Захватим Митридата!"
Ага, захватили.
"Чего богов бояться, когда они, как зайцы бегают?"
По мнению самого Эвпатора, он вовсе не бежал, как заяц, а организованно отступил. Все прошло согласно плану. Едва Север в числе авангарда очутился на Нижней Агоре, распахнулись Северные ворота Пергама и халкаспиды Тиссаферна стремительным броском атаковали вифинцев, стоявших в заслоне. Фимбрия, конечно, предполагал, что царь пойдет на прорыв, причем именно здесь. Лишь круглый дурак не задумался бы о такой возможности. Легат поставил напротив Северных ворот треть своего войска, всех вифинских союзников. Он, разумеется, не доверял Аполлодору и стойкости его воинов, но не мог поступить иначе. Легионеры нужны для штурма, а на фракийцев, весьма полезных в уличных боях, в чистом поле надежды немного.
Аполлодор ждал митридатова прорыва, но мощь удара стала для него полной неожиданностью. Он думал, что царь будет драться за Пергам и лучшие свои части поставит против легионов, а на прорыв пойдет, лишь потеряв надежду удержать город. Петух тоже думал, что певцы для супа непригодны...
Тиссаферн прошел сквозь даже не фалангу, просто строй гоплитов, как нож, режущий масло. Ошибкой Аполлодора стало то, что он стоял слишком далеко от стены, позволив халкаспидам быстро выставить за ворота значительные силы и развернуть строй. Впрочем, нельзя утверждать, что решение разместить войска подобным образом было необдуманным. Идущих на прорыв активно поддерживали со стен градом стрел, и поваленные на бок телеги, а так же щиты, во множестве изготовленные для разрушения стены и служившие защитой осаждающим, подтащить ближе оказалось нереально. Да и укрыли бы они лишь небольшие группы воинов.
Нельзя сказать, что вифинцы тут же разбежались, но тягаться с лучшими воинами Понтийского царства им явно не под силу.
Понтийцы шли молча, без боевых кличей, без ударов мечей о щиты. Все действия корпуса халкаспидов были продуманы заранее, и главный царский телохранитель не утруждал себя командами и указаниями, кому куда бежать и что делать. Он шел на острие атаки, вызывающе, без щита, работая сразу двумя мечами. Эта безмолвная сеча потрясла воинов Аполлодора куда больше, чем, если бы враг отчаянно шумел, создавая иллюзию своей большой численности.
Следом из ворот вырвались катафрактарии[73] во главе с самим царем и его сыновьями. Царь в длинном чешуйчатом доспехе, закрытом шлеме, сидя на высоком мощном жеребце, так же укрытом от копыт до ушей согласно парфянскому обычаю пластинчатой броней, казался железной статуей бога войны. Воины Аполлодора отхлынули от ворот, как волны, разбивающиеся о прибрежные скалы. В пробитую брешь устремились все прочие царские войска, оставляющие город. Раненого Диофанта везли на специально подготовленной колеснице.
