Владислав Русанов - Гонец московский
Взлетели искры, заплясали алыми светлячками в морозной ночи и потухли.
Парень передвинул бревнышки, лежащие поперек костра, чтобы огню было чего грызть. Еще подул.
В темноте испуганно всхрапывали лошади. Вполголоса переговаривались родичи Добряна.
Внимательно оглядевшись – а все ли в порядке? – Никита убрал куклу, ставшую новым жильем дедушки, под овчину, еще хранящую тепло его тела.
Чем бы заняться, коль сон все равно прогнал?
Да чем еще может заняться ученик мастера, желающий достичь уровня учителя?
Никита сбросил полушубок, несколько раз присел, взмахнул руками, разминая плечи.
А потом пошел по кругу внутри кольца из саней.
Удар левой ногой, удар правой!
Удары руками поочередно!
Прыжок с разворотом и удар пяткой!
Кувырок, уход в сторону у самой земли. Подсечка!
И снова удар, удар ногой, уход, отбив…
Почувствовав, что разогрелся достаточно, парень выхватил течи, крутанул их в пальцах и пошел дальше уже с оружием.
Он протыкал невидимого противника, ловил его клинок «рогами» трезубцев, полосовал косыми и поперечными ударами, бил круглыми навершиями эфеса.
Так он упражнялся, пока от спины не повалил пар.
«Пожалуй, достаточно, – решил ученик Горазда. – С мечом вечером позанимаюсь».
Он сунул течи за пояс и принялся плавными движениями успокаивать дыхание – не хватает еще остыть и свалиться с горячкой.
Вдох. Выдох.
Стойка Медведя перетекает в стойку Журавля. Журавль сменяется Оленем, а Олень – Обезьяной.
Что собой представляет последний зверь, Никита представлял смутно, зная о нем лишь из рассказов учителя. Вроде бы похож на человека, только маленький, уродливый, мохнатый и с хвостом. Хорошо, что без рогов, а то вышел бы самый настоящий черт, как его богомазы малюют. Но на удивленные расспросы Никиты Горазд пояснял, что в земле Чинь и южнее ее обезьяна – зверь такой же обычный, как в наших лесах заяц. Бывают обезьяны поменьше – они могут раскачиваться на ветках, зацепившись хвостом. Бывают побольше – они бегают по земле, как собаки, сбиваются в огромные стаи и на окраинах городов подбирают отбросы. А далеко-далеко на юге есть обезьяны бесхвостые, но сам Горазд о таких только слышал.
– Здорово у тебя получается, – отвлек парня негромкий голос.
Вилкас? Точно. Он.
Литвин приподнялся на локте и с восхищением смотрел, как Никита повторяет уроки старого бойца.
– Тебе-то что за дело? – От смущения парень ответил довольно грубо. Подхватил со снега полушубок, накинул на плечи. Уселся у костра.
– Да никакого, – пробормотал Вилкас. – Красиво просто. Выучка чувствуется.
Он выкарабкался из-под шкуры, которой укрывался, напялил на голову любимую шапку. Подсел к Никите:
– Я глядел, как брат Жоффрей с мечом управляется, – и половины твоей красоты нет. Будто дрова рубит.
– Ну да! – недоверчиво протянул парень.
– Я смотрел. Он частенько за меч берется, когда думает, что его никто не видит.
– Правильно. Тут сосредоточение нужно.
– Может быть. Я сам не дурак булавой помахать. И против брата Жоффрея выйти не побоюсь. Щит с мечом против щита с булавой. В конном бою с копьем я ему не противник, насадит, как куренка на вертел… А пешими очень даже пободался бы. Но вот против тебя не пошел бы.
– Что так? – прищурился Никита.
– Быстрый ты и гибкий. Ужом вьешься, вербой гнешься. Порхаешь, как мотылек, а жалишь…
– Хватит меня хвалить, а то захвалишь до смерти!
– Э, нет! Тебя перехвалить трудно. Только не пойму – откуда такое умение? Брат Жоффрей против сарацин воевал, в Эпире[102] с разбойниками морскими сражался, в Далмации опять же не тишь да гладь… А ведь он в подметки тебе не годится! А ты молодой… Не, хоть убей, не понимаю я, где ты мог выучиться? Чтобы так драться! Хоть с оружием, хоть без…
– Не видал ты моего учителя, – вздохнул Никита. – Да и не увидишь уже.
– Что так?
– Умер он…
– Прости.
– Да ладно… Вот кто был настоящими мастером, так это учитель.
– Ну, ты тоже – не промах.
– Это тебе так кажется. Был бы дядька Горазд сейчас здесь, он бы нашел за что меня отругать. Мне, понимаешь ли, Волчок, еще учиться и учиться.
Они замолчали. Никита вспоминал учителя, его едкие, но мудрые замечания. О чем думал литвин, осталось неизвестным.
– Не спите? – спросил Добрян, появляясь из темноты.
– Не спим, – отвечал Никита. – Сторожим вроде как.
– То-то и оно, что вроде как, – сварливо пробормотал охранник. – Меня и не заметили.
– Почему не заметили? – пожал плечами Вилкас. – Я слышал, как ты идешь.
– Что ж не окликнул? Вдруг чужой?
– Был бы чужой, схлопотал бы. – Литвин показал тяжелую палицу, которая лежала у него на коленях. – Будь спокоен, мало не показалось бы.
– Да? – недоверчиво прищурился смолянин. И добавил растерянно: – Собаки пропали.
– Как? – удивился Никита. – Они же с тобой были.
– Были… Лошади прямо взбесились – рвались, чалая путы порвала. Пока мы их успокаивали, пока дров в костры подкинули… Глядь, а нет ни Буяна, ни Белки. – Добрян печально вздохнул. Присел на корточки, протянул ладони к огню.
Никите почему-то показалось, что седой суровый мужик сейчас расплачется. Уж очень привязан был старший охранник к своим лайкам.
– Может, того… Пойдем поищем? – несмело предложил литвин.
– Темно.
– Волки их сожрали, – сказал Улан-мэрген, выбираясь из-под овчин и елового лапника.
– Тьфу на тебя, парень! Типун тебе на язык! – вызверился Добрян. – Что ты морозишь?
Никита украдкой показал татарину кулак. Ну чего ты лезешь, когда не просят?
Ордынец пожал плечами – мол, а я что?
– Может, и обойдется, – виновато пробормотал Вилкас. – Поищем. Вдруг спят где-то под санями?
– На рассвете поищем, – поддержал литвина Никита. – Вместе.
– Ладно, поищем, – согласился Добрян. Стремительно поднялся. – Тщательнее сторожите.
Он ушел, а Никита с Вилкасом еще битый час выговаривали Улану, что не стоит лишний раз человеку на мозоль наступать. Любит он собак, как монгол коня своего. Ордынец оправдывался, что смолянин – взрослый, умудренный опытом воин, а не женщина и не мальчишка. Он должен принимать удары судьбы стойко и не срывать досаду на спутниках.
Пока не взошло солнце, они спорили, не забывая поглядывать по сторонам.
С первыми лучами завывания стихли, как будто все волчьи стаи разом ушли отдыхать после трудной, но добросовестно отработанной ночи.
Вилкас принялся кашеварить, а Никита пошел помочь Добряну и прочим охранникам поискать собак. На душе парня скребли кошки. Он уже догадывался, что отыщет.
Так и вышло.
Все, что им удалось обнаружить, – капли крови на взрытом снегу и отпечатки волчьих лап. Огромных – ладонь Никиты с трудом накрыла след.
«Каким же должен быть волчара? С теленка ростом, не меньше…»
Смоляне цокали языками и опасливо поглядывали на ближний лес. Добрян ругался в полный голос, не стесняясь даже проснувшегося брата Жоффрея. Охранник обещал волкам, которые утащили его любимцев, кары одна страшнее другой, не задумываясь, каким образом приведет свой приговор в исполнение.
– И охота попусту орать, – шепнул старший купец на ухо Никите. – Близок локоть, да не укусишь… Думал бы лучше, как обоз теперь оберегать без помощников.
– Лаек жалко, ничего не скажешь, – добавил Гладила. – Только кто нас пожалеет, если следующей ночью волки совсем страх потеряют?
До Смоленска оставалось добираться каких-то три дня. Пропасть по глупости перед самым домом не хотел никто.
Запрягая лошадей, купцы и возницы не шутили, как обычно, не обменивались прибаутками. Ожидание будущей ночи в окружении десятков волчьих стай напрягало всех. Того и гляди прорвет, тогда не только до ссоры и ругани недалеко, но и до мордобития.
Один лишь Вилкас остался верен себе. Едва взгромоздившись в седло, вытащил канклес и запел о девушке, которая посадила лен, а теперь собирается его теребить, потом мять, прясть, ткать полотно и так далее, пока не сделает рубаху своему любимому.
Pasejau linelius
Pasejau linelius,
Geltonus grudelius.
Oi vija kanapija,
Grazi musu kumpanija.
Rutele zalioja,
Lelijele grazioja.
Стая снегирей, взметая искристую пыль, сорвалась с ветвей.
Мышастый под Никитой шарахнулся на обочину, захрипел. Парню стоило немалого труда вернуть его на дорогу.
Uzdygo lineliai,
Geltoni grudeliai.
Oi vija…
Де Тиссэ, пробормотав что-то под нос по-франкски, пришпорил коня и галопом проскакал в голову обоза.
…kanapija,
Grazi musu kumpanija.
Rutele zalioja,
Lelijele grazioja.
Улан-мэрген прижал ладони к ушам, закатывая глаза.
Вилкас, заметив его полный отчаяния взгляд, только подмигнул и растянул губы до ушей.
Uzaugo lineliai,
Geltoni grudeliai.
Oi vija…
Пронзительный вой, раздавшийся из чащи, заставил литвина замолчать на полувздохе и озадаченно вытаращить глаза.
Заржали лошади, вырываясь из постромок.
