Воин-Врач II (СИ) - Дмитриев Олег
Тогда мы набрали японской техники Panasonic, фирмовых шмоток, джинсовых костюмов Montana. Но мне очень хотелось сделать жене какой-то особенный, специальный подарок. И я приметил, выйдя покурить, профессиональный интерес в чёрных глазах одного гражданина, что неубедительно делал вид, будто на крыльце валютного магазина оказался по нелепой случайности. Он представился Петей, хотя похож не был ни капли. С такой хитрой мудростью и грустью в глазах и на характерном носу только единоплеменников по пустыням водить десятилетиями. Но как бы то ни было, мне он помог. Наверняка обжулил беспощадно — своих денег, а тем более «чеков», я считать никогда особо не умел. То ли дело на работе — там за каждый рубль с горздравами и райкомами бился. Для себя же у меня в плане финансов всегда было только два определения: они или есть, или же их нету. Тогда они были.
«Петя», кося по сторонам опасливым взглядом, как напуганная лошадь, показал мне принесённое в шикарном раньше, а теперь до блеклой слепоты застиранном полиэтиленовом пакете. Схватил пачку чеков и пропал, как и не было никогда. А я пошёл обратно вызволять жену из силков капитализма.
Тогда она второй раз на моей памяти плакала из-за подарка. Первый раз был, когда я в самом начале нашего знакомства в такси дал ей бархатную красную коробочку с кольцом.
— Это что? — удивлённо спросила она.
— Как «что»? Кольцо же, — удивился и я, снова не подумав о том, что чёткий план действий сложился совсем недавно и только в моей голове. И поделиться им я просто не успел. Такси вызвал прямо к больнице, в обед, предварительно предупредив по телефону друга-геолога, чтоб подъехал и побыл свидетелем. У него тогда был роман с заведующей ЗАГСом, поэтому устроилось всё не по-советски и не по-бюрократически быстро.
— А куда едем? — продолжала недоумевать жена.
— Расписываться, — лаконично объяснил я. — А в субботу на вокзал и в Крым, в Феодосию. Билеты и путёвки я достал. На три недели.
Вот тогда-то она и разрыдалась впервые. А второй раз был, когда достала из жёваного пакета и примерила перед большим зеркалом пышную и красивую зимнюю шапку из черно-бурой лисы.
История повторялась, хоть и задом наперёд. Из сундука появились шуба, муфта и шапка, того самого серебристо-чёрного оттенка, кажется, даже чуть мерцавшего голубоватым. И слёзы в глазах Дарёны были точно такими же, как и у моей жены. Через тысячу с лишним лет вперёд.
Молчаливые нукеры перекладывали меха, проводя по ним ладонями с бережным трепетом. Серебристые волны густых шерстинок блестели и переливались на свету́.
— Дальняя родня, что живёт на востоке, где лежит пресное море Байгал-Далай*, поклонилась этими священными редкими шкурами Ясинь-хану. Отец велел сшить одежду по вашему обычаю для тебя, княгини Дарёны и княжича Рогволда, — голос Шарукана звучал довольным до крайности, а из сундука и впрямь показались ещё две шубы, одна побольше, а вторая маленькая, будто игрушечная.
* Байгал-Далай (бурят.) — одно из названий озера Байкал в 11 веке.
Глядя на крошечную детскую шубейку, ратники, торговцы, волхвы и священники расплывались в совершенно одинаковых умильных улыбках. И пока всё внимание было намертво приковано к редкой красоты и ценности подаркам, Шарукан подступил ближе и, подняв голову, проговорил чуть слышно на ухо склонившемуся князю:
— Великий Тенгри сказал двум старым канам, что семья великого князя русов станет больше к осени. Об этом не говорят до срока и подарки не дарят ни у вас, ни у нас, чтобы не злить духов. Поэтому то, что найдёшь на дне — тоже тебе. Хоть и кажется совсем не по размеру.
Хитрая, но добрая улыбка стала первой за вечер эмоцией на его загорелом лице. Всеслав не нашёл слов, чтобы поблагодарить и за подарки, и за соблюдение приме́т по отношению к нерождённым детям, что оказались одинаковыми у русских и у кыпчаков. И просто крепко, искренне и по-дружески обнял хана.
Дарёна отдарилась дорогими бусами и золотыми височными кольцами для каждой из трёх приехавших Шарукановых дочек. Средняя, как и две её сестры, приняла с поклоном, бусы надела сразу, а на блестящие кольца с привесками долго смотрела сквозь глухую ткань на лице, тяжко вздохнув и судорожно дрогнув плечами в конце.
Странная паранджа на ней не была элементом традиционной одежды. Но показывать изуродованное опухолью лицо ханской дочери было неверно ни с политической, ни с морально-этической точек зрения. Обнадёживало лишь то, что первичный беглый осмотр давал все шансы на то, что это была просто липома: большой, страшный, но жировик, а не рак и тем более мозговая грыжа. Со Степным волком условились, что послезавтра, когда отыграем финал чемпионата, я прооперирую девушку. Не знаю, какие уж там в их краях ходили про меня слухи, но едва услышав об этом она кинулась мне в ноги, заливаясь слезами. Хотя, какие там слухи. Ясинь-хан и Сырчан там ходили, живые и здоровые. А могли бы не ходить.
Мы с Шаруканом смотрели, как осторожно уселся рядом с бедной девушкой Рома, первый сын Всеслава. И завёл какой-то неслышный нам разговор. Не со старшей, то и дело поглядывавшей на них, но без ревности или злости, а с видимой тревогой за сестру. Не с младшей, что без умолку трещала с Глебом, и явно на какие-то околохоккейные темы, судя по шарфу с символикой «Полоцких Волков» на её шее. А именно со средней, скромной незаметной молчуньей Аксулу́, чьё имя переводилось на русский как «белая красавица». Светлые густые соломенные волосы и небольшой участок небесно-голубой радужки левого глаза, что ещё не был полностью перекрыт опухолью, белой её считать вполне позволяли. Но красавицей бедняжку вряд ли назвал бы кто-то, кроме близкой родни. И, пожалуй, меня. Потому что план операции в голове рисовался уже вполне отчётливо.
— Тоже ножами резать станешь? — вроде бы привычно скупо спросил хан. Но тревога за любимицу проскочила-таки в голосе.
— Это же не прыщик, его ногтями не выдавить, — развёл руками Всеслав. — Я выберу самый малый скальпель, Шарукан. И шить буду не шёлком, а самым тонким кетгутом.
— Что это такое? — уточнил степной вождь про значение незнакомого слова.
— Если проще говорить — живая нить. Она сама исчезает в ране. Помнишь отару, что твои люди пригнали по осени? — Чародей дождался утвердительного кивка и продолжил. — У одной из белых овец я взял нужные ткани из внутренностей. Вымочил их в крепком настое белой золы. Очистил скребком до нужного качества. Спрял нити, которые потом нужное время продержал в уксусе и том живом огне, из которого монахи навострились такие вкусные настойки делать. Потом прожёг в специальном чане, где горячий воздух не пересушил нити, но сделал их безопасными и пригодными для использования.
Шарукан слушал очень внимательно, иногда кивая. А я будто заново пережил всю эту мороку с кетгутом и ещё раз порадовался от всей души, что делали мы всё вместе с Феодосием, и теперь за производство шовного материала отвечали уже монахи. Я и первый-то опыт еле пережил. Даже мои, натренированные, казалось бы, за долгую первую жизнь, терпение и мелкая моторика начинали сбоить. Но результат порадовал — швы и впрямь рассасывались, и следы оставляли не в пример лучше, чем после шёлка. Феодосий испросил разрешения на производство кетгута в промышленных масштабах и получил его. В обмен на обещание всю торговлю вести строго через Глеба. Тут уж князь понимал больше моего, я и не лез.
— Ты великий лекарь, мудрец и чародей, — подумав, резюмировал хан. И, поскольку прозвучало это как тост, а Домна как раз наполнила нам маленькие, на один глото́к, ку́бочки-лафитнички, мы сразу и выпили.
И лишь под самый вечер, когда налюбовались крошечным чёрно-буро-серебристым меховым конвертиком-коконом для новорожденного, что нашёлся на дне чудесного сундука, Дарёнка в ложнице примеряла, красуясь перед мужем, волшебную шубу на голое тело, а Рогволд крепко спал, в дверь поскреблись.
