ХОВАРД ФАСТ - ПОСЛЕДНЯЯ ГРАНИЦА
– Гоняемся за призраком, – повторил лейтенант Аллен, поражённый этой мыслью.
– А я покончил с купаньем, – заявил сержант, похвалявшийся тем, что с первым же снегом прекращает мыться водой.
Джонсон вглядывался во что-то находившееся впереди.
Лэнси, лошадь которого плясала, не желая стоять на месте, окинул взглядом колонну кавалеристов, и при виде сгорбившихся людей, прятавших лица от ветра в поднятые воротники, на лице его не отразилось ничего, кроме презрения.
– Эх! – рявкнул он. – Это разве холод? Зима вам ещё себя покажет!
Вид мёрзнущих солдат вызывал в нём только насмешку.
– Отошлите их по домам, сэр, к огоньку, – посмеиваясь, обратился он к капитану.
Но Джонсон что-то увидел. Он двинул своего коня вперёд, сделав колонне знак следовать за ним. Он пристально всматривался в даль, заслонив глаза рукой от низко стоявшего солнца.
– Что такое, сэр?
Джонсон не ответил, и колонна продолжала медленно двигаться к залитому солнцем западу. На юге и западе небо оставалось голубым, на севере же и на востоке оно потемнело, и там, где оно сливалось с землей, серый цвет переходил в чёрный. Холодная печаль, казалось, разливалась вокруг.
Теперь и солдаты разглядели то, что приближалось, но они не проронили ни слова, точно не верили своим глазам и ожидали подтверждения своей догадки.
Смутное видение приняло определенный облик и форму, колонна замедлила шаг и наконец совсем остановилась.
– Что там такое? – спросил кто-то.
Эти слова выразили мысль всех. Но то был даже не вопрос, а скорее отзвук какой-то мысли, восклицание ужаса,- он появился раньше всяких подтверждений. Они знали, что их поиски кончились.
Видение, возникнув на западе, направилось к ним, но с такой медлительностью, с какой умирающее животное тащится в своё логово.
Там были мужчины, женщины, и дети, до ста пятидесяти человек, но казалось, что это не люди, а какие-то странные существа. Их уже нельзя, было назвать мужчинами, женщинами и детьми.
При них было около пятидесяти лошадей. Впрочем, это были не лошади. Правда, у них было по четыре ноги, но для кавалеристов, ежедневно чистивших скребницей своих коней, это были не лошади. Это было жуткое подобие прежних крепких пони – кости да кожа; и на них сидели какие-то странные создания, которые когда-то были детьми, а теперь стали кучей тряпья и лохмотьев, которые трепетали на остром, как лезвие ножа, северном ветре.
Остальные участники колонны шли пешком, и развевавшиеся на них тряпки придавали им что-то зловеще весёлое. Женщины и мужчины, с ввалившимися глазами, осунувшиеся и костлявые, походили на огородные пугала. На них были отдельные предметы индейской одежды, и кавалеристы догадывались, что вот это было некогда платьем из оленьей шкуры, вот это – охотничьей кожаной рубахой, а это – мокасинами, пестрыми, разукрашенными бусами мокасинами Шайенов, равных которым не было обуви в прериях. А вон та рваная тряпка была некогда фабричным одеялом с ярко-красными, сушёными и зелёными полосами. Чем были прежде запыленные лохмотья, хоть с трудом, но всё же можно было угадать. Но невозможно было себе представить, какими были раньше люди. Мёртвые глаза хранят свою тайну, – глаза этих людей были мертвы, хотя люди и шли. Чёрные волосы бились по ветру – клочья чёрных волос. И одежда их была в клочьях. Многие из них были босы, другие в мокасинах, превратившихся в отрепья. Они шли медленно, потому что это был единственный способ передвижения, возможный для них, а шли они потому, что места для отдыха в песчаной ледяной пустыне не было и бегство отсюда являлось невозможным. Всё в них говорило о голоде, лишениях, жажде, страданиях, но говорило не громко, не навязчиво, и солдаты почувствовали всё благородство и гордость этих отчаявшихся, истерзанных людей.
Когда индейцы подошли ближе, по рядам их прошло какое-то движение, говорившее об их недоверии. Они готовились к обороне. Женщины отступили и сгруппировались вокруг детей, сидевших на пони, а мужчины выдвинулись вперёд, выстроившись полукольцом. В руках их было оружие – револьверы и винтовки, и они стояли против кавалерии с непоколебимым и трагическим мужеством. Они сделали ещё несколько шагов и остановились.
– Так вот за кем мы охотились! – сказал лейтенант Аллен.
Лэнси, здоровый, рослый мужчина, не мог спокойно смотреть на то, что предстало его взору. Капитан Джонсон, словно вынуждая себя установить факт, в котором уже не могло быть сомнения, спросил:
– Это Шайены?
Никто не ответил. Слышался только унылый шум ветра. Даже кони, стоявшие по двое в ряд, были неподвижны. У индейцев даже дети не издавали ни звука.
Трубач, находившийся в голове колонны, непосредственно за сержантом Лэнси, вертел свою обмотанную, круто изогнутую трубу, натирая рукавом её медную поверхность. Солдаты сидели в сёдлах выпрямившись, не чувствуя ни холода, ни ветра, казавшегося им только что таким студёным.
Джонсону надо было что-то предпринять – он ведь был командиром, и его обязанностью было решать и действовать. Он выполнил то, чего не удалось целой армии в двенадцать тысяч человек. Он нашёл Шайенов, они его пленники, неспособные ни бежать, ни сопротивляться. Джонсон пытался вызвать в себе радость по поводу достигнутого успеха и пришпорил коня, но не чувствовал себя вознагражденным за этот успех, и когда он остановился на полпути между своим отрядом и группой индейцев, то показался себе таким одиноким, точно никого, кроме него, не было в этой песчаной пустыне. Ветер дул в сторону индейцев, но его солдаты всё равно расслышат его слова: расстояние между двумя отрядами не превышает и двадцати ярдов.
– Эй, вы там, эй! – запинаясь, сказал он. – Кто вождь? Кто у вас главный?
Он глядел на лица индейцев, худые, покрытые корой песка, на их чёрные глаза, глубоко запавшие между складками пергаментной кожи. Шайены не двигались. Была ли то апатия, недоверие, усталость? Они стояли, наклонившись вперёд, готовые к бою, и в этой храбрости обреченных было что-то жуткое.
– Эй! – кричал Джонсон. – Вы понимаете, по-английски? Понимаете язык белых? Язык белых? – повторил он. – Отвечайте!
Он сделал полуоборот. Сержант Лэнси наблюдал за ним. Трубач всё ещё начищал свою трубу. Лейтенант Аллен покачал головой.
– Будьте осторожны, капитан, – сказал сержант Лэнси.
Лошадь отступила на несколько шагов к рядам солдат.
– Осторожнее! – крикнул Лэнси.
Аллен также спешился. У него была инстинктивная потребность поддержать Джонсона, разделить с ним бремя этих бесполезных действий, этого ужаса. Он подошёл к капитану, и они, стоя рядом, принялись наблюдать за индейцами. Солнце быстро опускалось, маленькое, холодное, как бы закутанное в ледяной покров гонимых северным ветром снежных туч, которые стремились затянуть собой всё небо.
– Не понимают они по-английски, – уныло сказал Джонсон.
– Не понимают…
– Быть может, они притворяются немыми, но никаких сведений о том, что они знают английский, нет. Это кочующее племя.
– А что, если мы захватим их? – предложил Аллен.
– Чтобы спустить курок, не надо быть сильным. Я не хочу терять людей в таком деле.
– Вы думаете, они поймут, что дальнейшая борьба бессмысленна?
– Я думаю, они способны теперь на любое, – сказал Джонсон. – Ведь люди уже дошли до такого предела!
Он пожал плечами и направился обратно к отряду. Он пошёл по рядам, спрашивая, не знает ли кто-нибудь шайенский язык. Некоторые солдаты знали два-три слова на языке Лакотов, и только один, уроженец Омахи, заявил, что немножко говорит по-шайенски, правда очень немного, всего несколько слов. В Омахе был один метис, считавший себя знатоком пяти индейских языков, и он готов был обучать любого за стакан виски, но особого толку от этих уроков не было. Однако, заявил солдат Джонсону, он попытается. И они вместе отправились к индейцам.
– Сдавайтесь! – потребовал Джонсон.
Но солдат не был уверен, сможет ли он правильно перевести это слово. Он сумел бы, пожалуй, сказать «станьте рабами» или «пленными», но перевести точно слово «сдавайтесь» он не может. Ему помнится, что по-шайенски это слово имеет один смысл, когда дело идёт о сдаче белого человека, и другой – когда говорится о сдаче индейцев. И вообще для одного предмета слов очень много, в зависимости от оттенка.
– Чудной язык, – заявил солдат. Он знавал одного работавшего у ковбоев повара-китайца, утверждавшего, будто он говорит на языке Лакотов. Но Джонсон нетерпеливо пожал плечами.
– Иди попытайся, – сказал он.
Солдат неохотно вышел вперёд и крикнул что-то индейцам. Он повторил слово топотом, затем выкрикнул его опять. Ветер унёс слово, архаическое, нелепое и бессмысленное в устах белого. Солдат старался держаться подальше от индейцев.
– Попробуй другое слово, – приказал Джонсон. Он испытывал какую-то мучительную потребность разрушить преграду, воздвигнутую различием языков, и сделать это немедленно, точно обнажённая, покрытая грязью кожа индейцев имела способность нагонять на него самого и его солдат леденящую дрожь. Снежная буря быстро надвигалась.
