Джессика Соренсен - Одиночество Новы
Слышится звук открывающейся молнии на входе, и я роняю телефон. Быстро сажусь, вытираю глаза тыльной стороной ладони и вижу, как Куинтон просовывает голову в палатку. У меня еще стучат зубы, и несколько слезинок осталось на щеках.
– Кажется, я… – При виде меня он осекается. – Нова, что с тобой? Что случилось?
– Ничего, – качаю я головой и вытираю щеки краем майки.
Куинтон забирается в палатку, закрывает молнию и с покаянным видом становится передо мной на колени:
– Извини, я как-то грубо с тобой… Я просто… Сам не знаю, что на меня нашло.
– Все нормально, – успокаиваю я его, поправляя майку. – Я не потому плакала.
– Знаю, – отвечает он и прерывисто вздыхает. – Но я должен был это сказать.
Я тоже, кажется, должна многое сказать – то, что не сказала Лэндону.
– Если тебе нужно будет с кем-нибудь поговорить… Я умею слушать.
Куинтон улыбается, но улыбка у него грустная.
– Спасибо. – Он поворачивается к двери, берет меня за руку, ладони у него чуть влажные. – А теперь идем. Я нашел тут местечко, где можно поесть, милях в трех отсюда, так что позавтракаем по-человечески, не батончиками с мюсли, или какую еще там дрянь мы жевали перед отъездом.
– Хот-доги, по-моему. Мы же и вилки для них купили специальные.
– Но они ведь черные были?
– Кажется, Делайла их сожгла.
Куинтон смеется, и я тоже немножко смеюсь, но сама не знаю, искренний ли это смех, или мы просто понимаем, что нужно смеяться, и тут же снова погружаемся в одиночество.
Куинтон останавливается у входа и гладит мне впадинки между пальцами.
– Нова, ты мне очень нравишься, но есть такое… о чем я не могу говорить. Я не знаю, могу ли быть с тобой, как прошлой ночью.
Наступает долгое молчание. Он все гладит впадинки между моими пальцами, опустив голову, и я вижу, что ему грустно, что он сломлен, и – о господи, ужасно не хочется об этом думать, но, похоже, он близок к самоубийству. А если в душе его грызет какая-то еще более страшная боль, и только я одна это вижу, ведь уже видела раньше, только не поняла, а когда поняла, было уже поздно. Я хочу спросить, почему он такой грустный, – пусть даже он накричит на меня, или возненавидит, или больше близко ко мне не подойдет.
– Я должен кое о чем спросить тебя, – начинает Куинтон, и я не успеваю ничего сказать. – Не хочется совать нос в чужие дела, но, если не спрошу, мне это покоя не даст. – Он смотрит на меня пристальным взглядом.
У меня холодеет в груди. Я догадываюсь, о чем он хочет спросить.
– Ладно.
– Ты… ты только что сама с собой разговаривала? – спрашивает он и поспешно прибавляет: – Ну, то есть это нормально, вообще-то… Со всеми бывает… Но ты так плакала.
Выходит, он думает, что я сумасшедшая.
– И да и нет.
– А поподробнее не расскажешь? – спрашивает Куинтон, и на лице у него написано: «Вот блин, неужели она правда ненормальная?!»
«Не хочу я рассказывать».
– Я просто… – Стараюсь придумать, что бы соврать, но он держит меня за руку так утешительно и знакомо, и мне хочется сказать ему правду, как Лэндону всегда говорила. – Я записываю видео. – Я тут же умолкаю: недоумение на его лице тут же сменяется веселым любопытством.
Он сжимает кулак и прикрывает им рот, пряча улыбку:
– Порно, что ли?
– Что?… Нет! – Я шлепаю его по руке и качаю головой. – С чего ты взял? Я же тут одна была.
Куинтон убирает руку от лица, в его голосе слышится насмешливая нотка.
– Одной тоже можно порно записывать.
Щеки у меня вспыхивают, я хватаю подушку, обнимаю ее и прячу в нее лицо, чтобы скрыть смущение.
– Я совсем не то делала.
– А что за видео тогда? – спрашивает он с интересом, и я поднимаю на него глаза. Его рука лежит на коленях, пальцы легонько поглаживают мое запястье.
– Просто видео, о себе, – говорю я и вздрагиваю, когда его пальцы задевают чувствительное место на руке. – Мои мысли. Ну, документальное, что ли.
– Или новаментальное, – говорит он, и эта минута кажется такой настоящей, такой искренней и свежей, что мне невольно хочется как-нибудь ее записать и сохранить навсегда, потому что скоро на смену ей придет алкоголь, или травка, или цифры. Я отбрасываю подушку и беру в руки телефон.
– Хочешь что-нибудь сказать для моего новаментального фильма?
– Меня хочешь записывать? – переспрашивает он с опаской, и я киваю. – Да я не очень получаюсь на видео.
– Я тоже. – Я направляю на него экран, и, должна признать, Куинтон выглядит на экране удивительно красивым – ясные медовые глаза, длинные ресницы, коротко остриженные мягкие волосы, губы, которые так и тянет поцеловать. – Делайла тоже записывалась, но если не хочешь – не надо. – Я еще немного держу камеру перед ним, а потом, когда он так ничего и не говорит, начинаю опускать руку.
– Погоди. – Он сжимает пальцы на моем запястье. – Я скажу кое-что. – Он умолкает. – Хочешь правду?
Я теряюсь от такого вопроса, однако киваю:
– Если тебе не трудно.
Куинтон выпускает мою руку и отодвигается подальше. Я думаю, он хочет уйти, но он только кладет ногу на ногу и упирает локти в колени.
– Жил да был один парень…
– Я-то думала, ты правду собирался рассказать, – перебиваю я. – А это сказка.
– Погоди минуту. – Он поднимает палец. – Это не сказка, обещаю.
Я прислоняюсь к стене палатки, гляжу на него сквозь экран, а он хрустит пальцами, вытягивает шею и наконец нарушает молчание. Мускулы у него на шее напрягаются, лицо бледнеет.
– Жил да был один парень, – начинает он снова. – Хороший парень. Из тех, кого девушки ведут домой знакомить с родителями, из тех, кто всем придерживает двери, а когда влюбляется, то знает, что на этой девушке когда-нибудь женится. – Лоб у него хмурится, он смотрит куда-то в пустоту за моей спиной. – По крайней мере, так он думал… Но тут случилось одно поганое дело, и парень умер, правда, как-то сумел вернуться с того света, но все хорошее в нем так и не ожило, и остался только очень плохой парень, и живет он теперь как последнее дерьмо и очень жалеет, что не умер.
Куинтон умолкает, часто моргает, и на миг кажется, что он забыл, где он, кто я такая и кто он сам такой. Мы оторопело смотрим друг на друга, и я пытаюсь найти какие-то слова – он ведь открыл передо мной душу, ну, или перед камерой, все равно, и в его словах прорывается скрытая боль, которую я всегда в нем видела. Я хочу спросить, от чего же умер тот парень, что случилось с девушкой и почему этот парень считает себя таким плохим.
– Ты не плохой, – говорю я. – Вовсе нет.
– Ты даже не знаешь меня, Нова, – качает он головой, – ты не можешь судить.
– Кое-что я о тебе знаю, – отвечаю я. – Ты умеешь заставить меня улыбнуться, а это уже давно никому не удавалось.
– Очень многие с тобой не согласятся, – неохотно улыбается он. – Если я могу заставить тебя улыбнуться, это еще не значит, что я сам заслуживаю того, чтобы улыбаться.
– Почему? Потому что ты наркоман? Или… или еще из-за чего-нибудь?
– Из-за всего, – отвечает Куинтон, и голос у него почти раздраженный, как будто он не хочет слышать о себе ничего хорошего. – Я делаю… и делал только плохое.
– Неправда, – говорю я и кладу телефон на пол. – То, что мы делаем, – это еще не мы сами, хотя, наверное, кто-то со мной не согласится. – Я придвигаюсь ближе к нему и останавливаюсь только тогда, когда наши колени соприкасаются. – Просто бывает так, что-то сбивает нас с пути, и мы теряемся, а иногда не можем выбрать правильный путь… принять правильное решение.
Сдаться или идти дальше. Залечить раны или сломаться. Я все еще не знаю.
В уголках его глаз появляются морщинки, выражение лица смягчается.
– А тебе тоже кажется, что ты сбилась с пути и потерялась?
Я киваю и чувствую, как у меня в душе что-то надламывается от этого признания, когда оно встает между нами.
– Все время.
Куинтон сглатывает комок в горле:
– Я отлично понимаю, к чему ты ведешь. – Он тяжело вздыхает, но тут же перестает хмуриться и потирает руки. – Так что, идем завтракать?
– Завтракать так завтракать, – говорю я.
Этот ответ кажется ужасно банальным после нашего разговора. Но, наверное, иногда банальность нужна, чтобы отдохнуть от сложностей. А может, просто сказать больше нечего.
Куинтон выпрямляет скрещенные ноги, становится на колени и расстегивает молнию на выходе.
– А что ты не любишь из еды, кроме растаявшего мороженого? – Он выбирается из палатки на солнце, становится на землю.
– Подгорелые хот-доги, – шучу я и выбираюсь следом за ним.
– Вот тут я с тобой согласен, – отвечает Куинтон, протягивает мне руку и отряхивает грязь с коленей.
Я вкладываю руку ему в ладонь, и он переплетает наши пальцы, а потом поднимает меня на ноги. Я вдыхаю свежий воздух и тепло. День хороший, на небе только кое-где облачка. Сцена пуста, и вокруг совершенно пусто, и от этого разбросанные как попало палатки выглядят еще неряшливее.
