Джессика Соренсен - Одиночество Новы
– А мы только легкое будем спрашивать. – Он гладит меня по руке. – Да это и не из-за вопросов вышло, правда же?
«Нет, это все твои глаза и эта чертова песня».
– Ладно, – тихо говорю я. – Тогда ты первый.
– Куда ты больше всего любишь ездить отдыхать? – спрашивает он в ту же секунду, как будто давно приготовил этот вопрос.
Это как раз нелегкая тема, но я отвечаю честно – нет сил врать или придумывать уклончивые ответы:
– Мы ездили кататься на машине. Каждое лето, когда отец был жив. Но самая лучшая поездка у нас получилась, когда мне было одиннадцать лет… перед самой его смертью… Он провез меня по всем карнавалам, какие только смог найти. Весело было. – Из горла у меня вырывается смех. – Я еще объелась сахарной ватой и блевала потом на карусели.
Куинтон выводит пальцем сердечко на тыльной стороне моей ладони.
– Нова… а как он… как он умер?
Я зеваю, то выныривая в реальность, то проваливаясь обратно.
– У него было больное сердце… Он сам про это не знал. Мы поехали в горы кататься на велосипедах, и он вдруг упал и не поднялся. Сначала я подумала, что он ушибся… а потом… У него были такие глаза… Он знал, что умирает, и ему было страшно. Я побежала за помощью, но когда вернулась, он уже умер. – Я начинаю глотать слезы, до сих пор я говорила об этом только с Лэндоном, с мамой и с психотерапевтом. Делаю глубокий вдох, горло обжигает горечью от пива. – Извини. Собирались просто поиграть в двадцать вопросов, а я тут о смерти.
Его рука, лежащая на моей груди, скользит выше, к шее. Он приподнимает мне пальцами подбородок и заставляет взглянуть ему в лицо сквозь темноту.
– Это я такой вопрос задал, а сам говорил, что будем только легкое спрашивать. Извини. Надо было помалкивать.
– Да ничего, – успокаиваю я его, но у меня такое чувство, что я бессовестно лгу.
– А у меня мама умерла, – едва слышно признается он. – Когда я родился.
– Как жалко… – Я вглядываюсь ему в лицо, но в такой темноте не разобрать, о чем он думает, а мне хочется понять, что у него в душе. Может, то же самое, что у меня сейчас на лице… на сердце?
– Не расстраивайся. – Куинтон все еще придерживает пальцами мой подбородок. – Я просто решил ответить на твой вопрос. Помнишь, ты раньше спрашивала, приходилось ли мне терять кого-то из близких.
Сердце колотится у меня в груди.
– Значит, тебя отец вырастил?
– Да, – отвечает он сдержанно. – Но, если честно, я, можно сказать, сам себя вырастил.
Мне хочется чем-нибудь утешить его, но я ничего не могу придумать и говорю первое, что приходит в голову:
– А если бы ты мог загадать одно желание, какое бы загадал?
Куинтон молчит, а когда заговаривает снова, голос у него уже повеселее:
– Это что, опять двадцать вопросов?
– Да. – Я поворачиваюсь на бок, и наши пальцы сплетаются. – Осталось восемнадцать.
Он берет мое лицо в ладони, притягивает к себе, и я, хоть и пьяна, чувствую, какое это интимное прикосновение.
– Я не могу тебе сказать, какое желание загадал бы сейчас. – Грудь у него вздымается и опускается, он прижимает палец к моим губам, а другим водит по нижней губе туда-сюда. – Я бы… я бы, наверное, обнял тебя.
Я его не настолько знаю, чтобы понять, не хочет ли он просто от меня отделаться таким ответом, но вряд ли. Голос у него нерешительный, как будто он побаивается это говорить. Я чуть придвигаюсь, так, чтобы наши тела касались друг друга в каждой точке, от головы до пят. Куинтон убирает руку от моего лица, проводит дорожку по боку, а дойдя до бедра, просовывает палец под майку и ласково гладит, и между ног у меня становится горячо, и тело само обвивается вокруг него. Но это длится одну секунду, а потом он проводит мне пальцем по внутренней стороне бедра и тянет меня за ногу, перекидывая ее через себя. Наши тела сливаются каждой клеточкой, и это удивительное чувство – сознавать, что рядом именно он и мы лежим вдвоем. Нет больше ни призраков прошлого, ни странной тяги узнавать что-то новое. Только тишина.
– А если бы ты мог выбрать одну сверхъестественную способность, что бы выбрал? – начинаю я снова – мне хочется, чтобы этот момент безупречной простоты продлился еще хоть немного.
Куинтон гладит меня по голове:
– Умение забывать. А ты?
– Умение понимать, – говорю я, прижимаюсь головой к его груди и зеваю. – Или умение спасать.
Он все гладит меня по волосам, а его подбородок упирается мне в голову. Я жду, что он станет расспрашивать, почему я так ответила, но он ничего не говорит, и я его тоже не расспрашиваю.
– О чем ты никогда никому не рассказывала? – спрашивает он.
– О том, что нервничаю и теряюсь в незнакомых местах, – говорю я откровенно, не раздумывая.
– Я тоже незнакомый, – замечает он. – Значит, ты со мной рядом нервничаешь?
Я качаю головой:
– Я уже говорила, ты мне напоминаешь одного человека.
– Выходит, я для тебя знакомый?
– Немножко. Мне так кажется. Господи, ты, наверное, думаешь, что я ненормальная.
– Я думаю, что ты очень интересный человек, я таких давным-давно не встречал. – Куинтон убирает подбородок, придерживает мою голову рукой и наклоняет лицо ко мне, а я поднимаю свое к нему. Мы оказываемся лицом друг к другу в тот самый миг, когда у меня замирает сердце.
– А если я тебя сейчас поцелую? – спрашивает он. Его губы всего в паре дюймов от моих, теплое дыхание щекочет мне кожу. – Это будет знакомо?
– Не знаю, – отвечаю я. – Это будет уже не первый поцелуй, но сейчас…
Он легонько касается губами моих губ – нежно, едва заметно.
– Что сейчас?
Мысли у меня путаются, мне трудно думать о чем-то, кроме Куинтона. Я вцепляюсь в его рубашку и прижимаюсь губами к его губам. Мы целуемся уже четвертый раз, и с каждым разом это дается мне все легче. Но я все еще не знаю, о ком думаю, когда целую его. Знаю только, что сейчас в голове у меня ясно и спокойно. Может быть, это и есть ответ. А может, я просто убеждаю себя в этом, чтобы легче было его целовать.
Глава 15
25 июля, семьдесят первый день летних каникул
КуинтонНа следующее утро, после игры в двадцать вопросов, я просыпаюсь, и вчерашней легкости как не бывало. Первое мое побуждение – растолкать Тристана и спросить, где он прячет заначку. Но я гляжу на Нову, лежащую в моих объятиях, и душа разрывается пополам, хотя я и сам не понимаю почему. Моя плохая половина хочет забить косяк и смыться, а хорошая хочет лежать тут и обнимать ее и делать все, чтобы она была счастлива. Это странно. Еще два месяца назад у меня не было ничего, а теперь вдруг что-то есть, вот только я сам не знаю, хочу ли этого. Что не заслуживаю – это точно, но ведь хотеть и заслуживать – совсем разные вещи.
Я еще долго лежу в палатке и веду мысленный спор с самим собой, но тут наконец Тристан просыпается и садится. Роется в сумке, бормочет что-то себе под нос, потом замечает, что я уже не сплю, и хмурится.
– Хорошо ночь провели? – спрашивает он, бросая обвиняющий взгляд на Нову, свернувшуюся калачиком у меня под боком.
– Это не то, что ты себе представляешь, – говорю я, и мускулы на руке напрягаются. Думаю, не отодвинуться ли.
Тристан открывает маленький пакетик и начинает набивать трубку.
– А что я представляю?
Я смотрю на Нову. Ей, кажется, хорошо, она лежит тихо, дышит легко – надеюсь, спит.
– Думаешь, что я с ней спал.
Тристан язвительно смеется, закрывает пакетик и кивает на спящую Нову – ее голова лежит у меня на груди.
– Конечно спал.
– Ну да, но мы просто спали. Не… – Я понижаю голос. – Сексом не занимались.
– Но ты с ней целовался? – Я не отвечаю, и он добавляет: – Ты же знаешь, что она мне нравится.
– Знаю, – отвечаю я, шумно вздыхая, и говорю единственное, что приходит в голову: – Извини.
Тристан качает головой, вставляет трубку в рот и подносит к другому концу зажигалку.
– Извинения ничего не меняют. Ты с ней целовался. – Он щелкает зажигалкой несколько раз, пока язычок пламени не загорается как следует. – Она тебе хоть нравится или это как с Ники опять?
– Это не то, что с Ники, – сердито отвечаю я.
Дым окутывает палатку, рот у меня начинает наполняться слюной.
Тристан глубоко затягивается, задерживает дым в легких, пока слезы не наворачиваются на глаза, затем выдыхает.
– А что же это? – спрашивает он, кашляя.
– Сам еще не знаю, – говорю я, не сводя глаз с трубки, потому что все во мне, до последней клеточки, до смерти хочет закурить. Я знаю, что, как только сделаю первую затяжку, все снова станет как всегда. Но хочу ли я, чтобы было как всегда? – Не могу разобраться.
Тристан пристально смотрит на меня. Дым расползается по всей палатке.
– А если я тебе скажу – отстань от нее? Отстанешь?
У меня кружится голова от дыма и от жары.
– Да, но только потому, что я у тебя в долгу.
Тристан все смотрит на меня, держа в руках трубку и зажигалку. Бросает взгляд на Нову и опять на меня, а потом достает из сумки чистую рубашку. В первые дни, как я к нему переехал, он часто говорил о Нове. Мне это было непонятно. Он же ее почти не знает, а так на ней зациклился. Но теперь-то я понимаю, как легко она западает в сердце, и ее грусть, и тревога, и застенчивость, и то, как она умеет видеть мир по-своему.
