Александр Трубников - Черный Гетман
Скоро снег сошел, и начали казаки к походам готовиться. Дмитрию сам Евангелик наставничал. Пороха не жалея, учил его стрелять из ружья и пистоля, бить саблей пешим и на скаку. Хвалил его атаман: "Не будь этому хлопцу иная судьба уготована, — не раз говорил, — знатный бы из него получился гетман для Войска Запорожского"
Вот, как дороги просохли после распутицы, а в степи зазеленела трава, прознали казаки, что в двух днях пути от зимовья кочует богатый ногайский юрт и решили татар пощипать для разминки. Дмитрий с ними тогда напросился, меня же по малолетству дома оставили. Хоть и удачным был набег, много взяли оружия, драгоценностей, денег и полона, атаман Герасим не смог себе простить его до самой своей смерти. Потому что привез Дмитрий на зимовье, перекинув через седло, взятую в ясырь татарку, взятую из шатра убитого в стычке бея. При разделе добычи Дмитрий девушку. Казаки было зароптали, многим татарочка та приглянулась: на вид не старше меня тогдашнего, глаза большие, зеленые, что у кошки камышовой, в поясе что твоя оса — двумя пальцами можно обхватить, а грудь большая, высокая, но Герасим прикрикнул, велел сделать так, как заезжий шляхтич желает.
Поселил ее Дмитрий в своей хате, в выгородке. Сперва дичилась, словно пойманная ласка. Два раза бежать даже пыталась. Потом смирилась, к пану моему стала льнуть, татарскому языку его учила, сама же по-русски стала понемногу лопотать. Узнали мы, что звать ее Агли, и оказалась она дочерью того самого ногайского бея, что выехал по весне на соколиную охоту. Так или иначе, а вскоре приглянулись они друг другу. Оба молодые, пригожие, грамоте ученые, в столицах бывавшие. И такая случилась у них любовь, что к Ивана Купала уже вместе шляхтич беглый и пленная татарская панночка спали, не хоронясь, да души друг в друге не чаяли. А ближе к зиме даже мне, несмышленышу, видно стало, что татарка наша ребеночка ждет.
Дмитрия тогда словно подменили. С татарки он чуть пылинки не сдувал, двух хуторских старух нанял, чтобы за ней ухаживали, любой каприз её исполнял. А как срок ей подошел, сам о три-конь помчался за повивальной бабкой, да все время пока она рожала, за дверью простоял. Но видать не было на роду ему написано даже толики счастья. Что там произошло, не ведомо, да только померла Агли при родах. Черен стал Дмитрий лицом, когда бабка из хаты вышла. Ребеночка у нее принял, зубами скрипнул, но слезы сдержал. Похоронил татарку, приказал кормилицу на хутор привезти, но улыбаться совсем перестал с тех пор.
Дальше покатилась жизнь, словно под гору снежный ком. Не успели мы сороковины отгоревать, как приехал в зимовье один из тех шляхтичей, что Дмитрия к нам привез. При мне ему сказал: "Пора, Ваше Величество, ехать к Вишневецкому. Все готово для начала дела". Стал Дмитрий собираться, долго прощался с сыном, а перед тем как в седло вскочить подошел ко мне и сказал: "Дмитрия моего, — Дмитрием он сына назвал, — береги пуще глаза, Филимон". Изменишь, и на том свете достану, сбережешь наследника — озолочу и большим человеком сделаю"… С тем и уехал. А вскоре дошел до нас слух, что объявился в польских землях чудом уцелевший царевич, Дмитрий Иоаннович, сын самого царя Иоанна Васильевича Четвертого, которого ливонцы и шляхта не иначе, как "Тираннусом" называла…
Вот так и оказалось, что я почти два года, сам того не ведая, был первым слугою и воспитателем его сына у будущего московского царя.
Знаю, что спросить хотите. Был ли Дмитрий самозванцем, или настоящим царевичем? Да только ответа у меня как не было, так и нет. Со мной, как со слугой своим, он, понятное дело, не откровенничал. Но, если верить тому, что мне сердце подсказывает, то был он царского роду, не иначе! Это сейчас сказывают, будто был он некрасив, криворук и кривоног. На самом же деле был он на вид настоящим великим князем, а те, кто удосужился знаться с царем Иоанном Васильевичем, признавали, что был он похож на царя более, чем старший его сын, убиенный Иоанн… Был этот юноша по-царски храбр, но беспечен и высокомерен. Если его не слушались или пытались обмануть, приходил в ярость. Смеялся над моим простонародным украинским говором, грамоте учить пробовал. Что и говорить, блистало в нем какое-то величие, которое и словами не выразить. Герасим наш Евангелик, который ни бога ни чёрта не боялся, кошевого на Сечи мог прилюдно послать по матушке, короля польского клопом обзывал и султана турецкого ни во что ни ставил, и тот с Дмитрием держался почтительно.
Через год после его отъезда прибыли гонцы от Вишневецкого, и все наши казаки под рукой Герасима Евангелика пошли воевать в Путивль, где стояло войско законного русского царя Дмитрия Иоанновича идущего на Москву свергать узурпатора Годунова. Целых пять лет мы с Дмитрием Дмитриевичем слухами о войне и прожили — то Годунов разобьет Дмитрия, то Дмитрий снова, словно птица-феникс из пепла восстает и силы собирает. А сынишка у царевича шустрый рос. Волосами и глазами в мать, а статью и умом весь в отца. Говорить рано начал да и умом был цепок. К тому времени, как Дмитрий добыл Москву, ему уже седьмой годок шел. Моими стараниями отца он любил и, как мог, по-ребячески им гордился.
Пришел, наконец, день, когда воротился в хутор десяток казаков из той сотни, что с Герасимом на Путивль когда-то отбыла. Все на конях отборных, ножны у сабель с серебряными чеканными накладами, ружья германские, под кунтушами доспехи из доброй германской стали — бояре, а не казаки. Старший десятник не передохнув с дороги прямо в наш дом побежал, упал мальцу в ноги, великим князем его величал, да докладывал, что Дмитрий Иоаннович в Москве помазан на царствие и велит немедля доставить к нему сына под отчую руку. А их царь-батюшка, прислал, чтобы в Москву доставить, где жить нам, Дмитрию Дмитриевичу да наставнику его Филимону, мне то есть, в Кремле, в царских палатах.
Дальше все пошло как в сказке. Дмитрия в шляхетские одежи нарядили, мне тоже зброю да новое платье выдали. Скакали мы под охраной, в городах и крепостях меняли лошадей. Говорить, кто мы такие, было не велено, чтобы врагов не привлечь. Еще одна причина тому была, это мне казаки в пути рассказали, — не желал до времени царь Дмитрий сына от татарки признавать, потому что сватался к шляхтянке Марине Мнишек. Долго я удивлялся, с чего это мой бывший пан пошел против бояр и взял польскую невесту. Понял позже, когда портрет ее увидел — была эта самая Марина на Агли-покойницу, мать Дмитрия Дмитриевича, похожа как две капли воды…
Вот на вторую неделю добрались мы до московских околиц и оказался у той сказки конец — страшнее не бывает.
Прознали у ворот, что в городе беспорядки пошли — ночью бояре во главе с Васькой Шуйским взбунтовали людей, перерезали всех поляков, ворвались в царские хоромы и низложили Дмитрия. Казаки — люди служивые: получили приказ в кремль доставить мальца, стало быть бунт не бунт, а выполнить нужно. Спросить-то некого, вся шляхта перебита, служивые люди по норам прячутся, ждут, чем дело закончится. Переоделись попроще, оружие спрятали под одежду, коней оставили в надежном дворе, да пошли.
Добрались до китая-города, где толпа зверствовала. Двое казаков пошли обходом в кремль, разузнать что и как, мы же в торговые ряды повернули. Там Дмитрия и увидели. Лежал он на мясном прилавке, таком коротком, что голова и ноги свешивались по бокам. В худом грязном армяке, какой он и в худшие свои времена надеть бы побрезговал, с исколотым боком, калеченой рукой, с дудкой скоморошьей в рот вставленной, но живой. Узнал я его тогда, потянул мальца за собой, чтобы подальше отвести, но тут, как назло из толпы глумящейся черни выскочила немытая пьяная бабища и давай костерить царя во все горло. Мол, никакой он не царевич убиенный, Дмитрий Иоаннович, а вовсе Гришка Отрепьев, монах-расстрига, который ее, девицу — послушницу невинную, чести лишил да к блудному делу приставил. Услышал малец, вцепился мне в руку, потянул назад. Тут какие-то злодеи в кафтанах Дмитрия к Лобному месту поволокли, где уже мортира заряженная стояла, мы за ними. Пока они низложенного царя к дулу привязывали, пробились сквозь толпу. Малец крикнул что-то, Дмитрий из последних сил поднял глаза, да так и застыл. Признал, видать сына. Потом на меня скосился, подбородком дернул, уходите, мол…
Тут пушкарь начал фитиль подносить. Толпа охнула, назад подалась. Я Дмитрию младшему хотел хоть глаза закрыть, но он мне так в ладонь зубами вцепился, что шрам на всю жизнь остался. Я вскрикнул, руку отдернул, тут мортира и выстрелила.
Как нас казаки нашли, как из города вывезли, как обратно на зимовье привезли и не помню почти — всю дорогу передо мной стояли кровавые клочья, по площади разметанные, да пустые стеклянные глаза, какими мальчишка на все смотрел.
С тех пор у Дмитрия и взгляд застыл, словно у мертвого. Прожили мы в плавнях худо-бедно еще год, а потом как-то ночью предатель-казак к нам татар привел. Татары те были страшные. Не грабили, не насиловали. Согнали всех на майдан, хаты пожгли. Потом, словно турки поганые, не дожидаясь утра стали вбивать в ряд вдоль дороги колы, а на них сажать всех хуторян — от казаков до последней слепой старухи. Распоряжался у них совсем молодой ногаец. Жестокий был: глазами сверкал, когда нового человека на кол поднимали смеялся радостно, как ребенок. Когда же очередь до Дмитрия дошла, остановил вдруг криком своих нукеров, схватил мальца за плечо, развернул к огню, всмотрелся в лицо, прекратил сразу казни и давай уцелевших расспрашивать. Узнал, что Дмитрий сын татарки-полонянки, лицом поменялся, стал его обнимать да целовать.
