Александр Трубников - Черный Гетман
— Гости к тебе, Филимон! — окрикнул кобзаря дедок. — Вы тут поговорите, а я пока насчет обеда подсуечусь.
— Значит ты и есть знаменитый сечевой кобзарь? — спросил Ольгерд у подошедшего старика.
— А ты значит с самой Литвы прискакал, чтобы мои думы послушать? — голос у Филимон оказался на удивление ясный и чистый, словно у совсем молодого.
— Откуда знаешь, что я литвин? — изумился Ольгерд.
— Незрячие слышат то, что зрячим порой и видеть не дано. По тому, как человек говорит, можно много о нем узнать…
— Ладно, раз так. Прав ты, отец, я литвин. Прибыл сюда из Киева, да только не песни слушать. Хочу, чтобы ты мне бывальщину рассказал.
— Бывальщину? Какую же?
— Про вора одного. Душегубцем кличут.
— Вздрогнул старик при этих словах всем телом, но взял себя в руки. Поднял бельма горе, подставляя лицо восходящему солнышку, вздохнул, словно что-то себе решая. Медленно, словно взвешивая каждый звук, ответил:
— Не знаю я никакого Душегубца, литвин. И бывальщины рассказывать не умею. Хочешь песен — потерпи. К вечеру, как хуторские люди оклемаются, да казаки твои отдохнут да отобедают, так уж и быть спою. А потом каждый из нас пойдет своей дорогой…
— Дорога у нас теперь одна, отец. Люди, что напали на хутор, присланы Дмитрием, чтобы тебя убить.
— Ошибся ты, — совсем уж спокойно ответил старик. — Кому нужен слепой кобзарь?
— А вот это мы сейчас и узнаем, — усмехнулся молчавший до сей поры Измаил. — Давайте — ка сюда этого сумасшедшего шведа.
Казаки подвели к колодцу упирающегося Щемилу.
— Ну, теперь говори, зачем тебя Дмитрий Душегубец на сечь послал? — рявкнул, пытаясь ошеломить пленника, Ольгерд. — Да запираться не смей, нам ваш пан Черневецкий, что в старом городе хабарем торгует, все рассказал, как на духу…
— Ешли фсе снаеш, почему топрос? — шепелявя выбитым зубом, поинтересовался Щемила. Прищурился, оглядел внимательно Ольгерда и вздрогнул всем телом — узнал.
— Потому что нам нужно знать, почему твоему главарю понадобилось вдруг убивать простого кобзаря.
— Ф том, что телает косподин, нет ничего простофо! — проквакал в ответ Щемила. — Толко он никокда не рассвасыфвает что и почему…
— Ты тут не гоношись! — прикрикнул на шведа казак. — Пытать начнем — расскажешь все как на духу. Не то что про приказы полученные доложишь, вспомнишь, как мальцом за девками в бане подглядывал…
— У нас ф банях тефки моются фместе с мушиками, — ухмыльнулся Щемила. — Но не нато меня пытать, я сам фсе расскшу. Ты праф, фезунчик, — Произнес он, глядя прямо в глаза Ольгерду. — Мой косподин отпрафил меня сюта, чтобы нафскгда завязать ясык этому фот калеке…
Разбойник резким движением выпростал из-за спины руку. В воздухе сверкнуло, крутясь, короткое тяжелое лезвие. Охранявший Щемилу казак тут же вскинул пистоль и разрядил прямо в голову шведа. Щемила рухнул на землю, лицом вниз брызнув кровью и обломками костей из развороченного затылка.
— Отвязался незаметно, злодей, — извиняясь произнес казак. — И нож в рукаве припрятал. Как это он ухитрился, понять не могу, наш Онисим так обыскивать умеет — булавку не спрячешь, а уж вязать пленных — первый мастер в сотне.
Ольгерд развернулся к колодцу. Старый кобзарь стоял, качаясь взад-вперед, словно на сильном ветру, держась ладонью за бок, из которого торчала короткая черная рукоятка. Из раны бежала, пропитывая рубаху, тонкая струйка темной крови.
— Помогите же! Скорее! — крикнул стоящий рядом Сарабун.
Ольгерд с Измаилом ринулись вперед и осторожно опустили старого кобзаря на траву. Лекарь требовательным жестом заставил всех отойти и поднял рубаху и начал ощупывать рану. Кобзарь утробно застонал.
— Что? — спросил Ольгерд, едва дождавшись завершения осмотра.
Лекарь отрицательно покачал головой.
— Нож застрял в печени. Если его вынуть, то умрет едва ли не сразу. Если оставить — умрет через день-два в страшных муках.
— Подойди сюда, литвин, — прохрипел старик, устремив узловатый палец прямо в грудь Ольгерду. — А все остальные уйдите. Буду с ним говорить.
Ольгерд дернул головой: выполняйте! Измаил и Сарабун понятливо кивнули и пошли в дальний край майдана, где хуторяне приступили к приготовлению обещанного дедом обеда. Дождавшись, когда казаки отволокут подальше тело Щемилы, кобзарь с усилием, негромко спросил:
— Имя Душегубца тебе ведомо?
— Дмитрием вроде велел себя кликать.
— Дмитрием говоришь? Ты его видел? Каков он из себя?
Ольгерд коротко описал главаря разбойников.
Старик снова поднял незрячие глаза к небесам, погрел на солнце лицо.
— Объявился все-таки. Я уж думал, что не услышу о нем боле, а вот, значит, как оно вышло…
Ольгерд нахмурился
— Ты бы не говорил загадками, отец, а растолковал, все что знаешь. Время дорого.
— Ты ли будешь мне о времени говорить? — горько усмехнулся кобзарь. — Все, сколько его осталось, теперь мое. Лучше другое мне ответь. Тебе-то, литвин, зачем все это нужно?
— У меня к этому разбойнику особый счет, — ответил, не чинясь, Ольгерд. — Он отца и мать жизни лишил, меня без имени и наследства оставил, да еще так получается, что разлучил с любимой, без которой мне свет не мил.
— Не все говоришь, — покачал головой старик. — Что еще за душой? Не ответишь мне, как на исповеди, не услышишь и от меня ни слова.
— Мой друг, египтянин, хочет возвратить пропавший из Киева Черный Гетман. Для этого ему нужно найти Димитрия. Что тебе известно, старик?
— Про пернач я узнал уже тогда, когда взял в руки кобзу и был посвящен в наше тайное братство. С тех пор и пел про него думы на тайных казачьих сходах. А Дмитрия знаю едва не с детских лет.
— Расскажи, — попросил Ольгерд.
Старик кивнул, попробовал повернуться, но не смог — застонал от невыносимой боли, откинулся на стенку колодца. Заслышав стон, к ним тут же подскочил Сарабун.
— Вот, отец, попей отвар из трав. Легче станет.
Слепой кобзарь сделал несколько натужных глотков, полежал немного и, чуть оживившись, проговорил:
— Воля моя такая. Зови своего египтянина, да и лекаря оставь. По голосу слышу, что он за тебя готов жизнь отдать, — при этих словах Сарабун густо, до ушей, покраснел. — Расскажу я вам то, о чем больше никто не ведает. Переложу груз тяжкий, неподъемный на ваши плечи, а вы уж поступайте с ним, как сердце подскажет. Только перед этим поклянитесь все трое, что когда я рассказ свой завершу, дадите мне помереть быстро и без мук и схороните по-христиански на островке, что в плавнях неподалеку от хутора, да кобзу мою в могилу со мной положите, а хлопчику, поводырю моему, денег дадите, чтоб хватило новую купить, обещал я ему такое наследство.
— Христом-богом клянусь, сделаем все как скажешь, — кивнул Ольгерд. — Ведь сделаем, Сарабун?
— Любой лекарь дает клятву, бороться за жизнь больного до последней возможности, — ответил тот, глотая слезы. — Но здесь случай особый, и сократить страдания неизлечимо больного — мой прямой долг.
— Зови Измаила, — тихо приказал Ольгерд.
Старик провел открытой ладонью над лицами склонившихся над ним людей, словно пытаясь ощупать их через воздух, кивнул и начал медленно говорить.
* * *Я родился здесь, на запорожской украйне, в год смерти славного короля Степана Батория. Отец мой, казак, служил в отряде Герасима Евангелика, промышлявшего в здешних плавнях. Когда мне исполнилось девять лет, он погиб в стычке с ногайцами, а матушка моя к тому времени уже отдала богу душу, так что остался я на свете один. Герасим, как друг отца, взял меня в услужение и поселил на тайном зимовье, что хоронилось среди проток ниже порогов.
Два года прошло и вот, как-то раз на Маслену, когда еще стоял лед на протоках, давая дорогу коням, добрались до нас вместе с проводником трое шляхтичей — двое постарше один помоложе. Одеты были просто, но по повадкам не спутаешь — все трое высокого полета птицы. Я тогда за столом прислуживал, видел, как один из приехавших, старший видать, дал Герасиму тугой кошель и приказал чтобы третьего, молодого, приняли в отряд и обучали ратному делу. Мол, ему сейчас ни в Московии, ни в Речи Посполитой объявляться нельзя, а в страны латынской веры ехать не годится, потому что нужно среди своих, православных побыть. До самого утра они о чем-то шептались, о чем мне неведомо, потому что выставили из хаты всех слуг. На следующий день двое покинули зимовье, а молодой остался.
Больше чем полвека прошло, у многих из тех, кто тогда в отряде у Герасима был, внуки повзрослели, а я помню все, будто вчера это было.
Сперва шляхтич приехавший всего дичился. Хуторян сторонился, по вечерам на сходки не ходил, горилки не пил, а как прознал, что в хатах все едят из одной миски деревянными ложками, так чуть обратно не сбежал. Однако свыкся помаленьку, правда посуду себе отдельную завел. Знал я его получше многих, потому что Герасим Евангелик меня к нему казачком с первого дня приставил. Это тогда мне, мальцу, он казался взрослым мужем, а ведь было ему едва за двадцать. Назвался Дмитрием, лицом был пригож, приветлив, умом скор. Богат, да не прижимист — тех, кто ему по нраву пришелся, озолотить был готов. Говорить умел как по-писаному, на коне держался, будто родился в седле и охоту обожал пуще других забав. До девок был охоч, однако откуда на казацком хуторе девки, да еще такие, чтобы шляхтичу угодили? Все рвался в Чертомлын к маркитанткам, однако Герасим наш стеной стал — не пущу мол, никуда, не время пока себя открывать…
