Татьяна Вяземская - Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века
– Ты чего?!
Он ухватил ее руку, поцеловал ладонь, щекоча усами.
– Мне кажется, кухарки скорее поверят, если на кухню сошлешь меня ты, моя милая хасеки.
– И ты… тебя это не смущает?
Он покачал головой.
– Мне совершенно все равно, кто и что может подумать. Ничье мнение меня не интересует. Кроме твоего.
– А мнение Ибрагима? – Ну зачем, зачем она это спросила?! Какое ей дело до того Ибрагима! Ведь они и не видятся почти, разве что – на приемах. Да и палки в колеса ей Ибрагим не вставлял – чаще всего поддерживал все идеи, которые она предлагала Сулейману. Правда, он и не знал о том, что эти идеи – ее, так что это не в счет. Но, по большому счету, взъедаться на Ибрагима ей все-таки не за что.
Муж, видимо, считал так же; он нахмурился:
– Скажи мне, почему ты не любишь Ибрагима?
– Я почти не знаю его, – ответила она почти правду.
– Почти не знаешь – но не любишь? Может быть, это просто ревность с твоей стороны?
Ревность? Пожалуй, столько внимания, сколько ей, Сулейман не уделяет никому, да и вообще ревновать мужчину к друзьям – это глупо. Или… или Сулейман имел в виду что-то другое?! Не дружбу, но… отношения совсем другого рода?
Господи, только этого для полного счастья и не хватало!
Но ислам запрещает гомосексуализм, потому что считает его противоестественным!
С другой стороны, Ибрагим – грек… Но Сулейман-то не грек!
Сулейман испугался:
– Тебе плохо? Ты побледнела и так странно смотришь…
Хюррем махнула рукой:
– Пустое. Мне нужно немного прилечь. Голова заболела.
Уже у себя в комнате, запершись от любопытных глаз, она продолжала метаться от окна к двери.
Потом вдруг успокоилась. Об Ибрагиме она вольна думать что угодно, но подозревать в любви к мужчинам собственного мужа у нее нет никаких оснований. И потом: если она не будет ему доверять, их брак можно считать похороненным.
Однако после этого инцидента ее отношение к Ибрагиму ухудшилось еще больше.
Между тем именно Ибрагим должен был помочь ей осуществить один план – больше заняться этим было некому: если бы султанша Роксолана продолжала говорить на эту тему, сразу бы стало ясно, что она преследует какие-то цели: сформировавшаяся репутация отняла у нее возможность играть наивную дурочку.
Рискнуть? Или – лучше не стоит? Не подставит ли ее «лукавый грек»? Не сделает ли просто назло? Чего от него вообще следует ожидать?
Впрочем, стране и «любезному другу» он вредить не станет, так что если Хюррем сумеет убедить его в том, что то, чего она хочет, будет сделано во благо государству, то, скорее всего, он поможет.
Довериться или нет?
Этот вопрос терзал ее несколько недель. Она снова похудела; Сулейман, замечая изменения в ее поведении и внешности, решил, что ему снова предстоит стать отцом, но это было не так.
Довериться?
А чем она, собственно, рискует?
Она скажет ему правду; скажем так – почти всю правду. Если он не выполнит ее просьбу – стало быть, не выполнит; в этом случае она теряет время, вот и все.
– Я хочу поговорить с Ибрагимом.
Хюррем ожидала расспросов со стороны мужа, но Сулейман, услышав это, просто просиял:
– Ты решила помириться с ним? Я велю ему прийти, как только скажешь.
– Я хочу, чтобы он по секрету рассказал своим венецианцам, неаполитанцам или кому-то еще из своих «друзей», что ты собираешься поступить по примеру английского короля и снабдить пиратов патентами, дозволяющими – вполне официально! – грабить английские суда с целью разжиться золотом и серебром, которые они отнимают у Флота Индий.
Сулейман, за прошедшие годы привыкший к тому, что от жены можно ожидать практически чего угодно, поднял одну бровь:
– А я собираюсь посылать такие суда?
– Да это и неважно! Даже если ни одного турецкого корабля в том районе никто и не встретит, все равно все будут считать, что они там есть.
– Ты считаешь, что это спровоцирует Серебряный флот на более активные действия против англичан?
– Да. Я надеюсь, это заставит их не только усилить охрану своих судов, но и использовать лучшую меру защиты.
– То есть – нападение? О, моя коварная Хюррем! Но, согласись, логичнее для нас было бы нападать именно на корабли, перевозящие богатую добычу, в то время как успело поживиться какое-то английское судно или нет – неизвестно… Как ты сможешь объяснить, почему османские корабли грабят именно англичан?
– Аллах запрещает грабеж! – Она торжественно подняла вверх палец. – Поэтому отбирать то, что принадлежит по праву, – значит грешить против Аллаха. А вот отобрать у вора – не грех.
– Да, думаю, это достойный аргумент. А может, и в самом деле взять да и издать такой фирман?
Она прислонилась щекой к плечу мужа. Любила вот так касаться его, тереться носом или подбородком, упираться лбом в плечо или в спину, чувствовала себя в такие моменты маленькой и полностью защищенной.
– Это уже как ты сам решишь, мой султан и повелитель. Такие вещи я тебе советовать не могу.
– Да, лучше всего будет, если Ибрагим как бы ненароком проговорится. За бокалом вина.
– Разве он пьет вино? Он же правоверный!
– Он – политик. Если будет нужно, он выпьет; тем более естественно будет то, что он потеряет контроль над собой и выдаст государственную тайну. Но ведь ты не любишь Ибрагима? Почему ты решила поговорить с ним сама? Может быть, лучше я отдам ему повеление?
Она благодарно кивнула; и в самом деле, лучше – так. Ей не хотелось лишний раз видеть Ибрагима.
– К тому же мне ведь придется наказать его за то, что он выболтал государственный секрет!
– Как – наказать?!
– Для достоверности. Казнить я его, конечно, не казню, хотя…
Ой! Об этом она как-то не подумала! А ведь и в самом деле, в случае государственной необходимости Сулейман пожертвует лучшим другом и глазом не моргнет! Ибрагим – тип неприятный, но все-таки это несправедливо – сложить голову за оказание услуги стране и ее правителю.
– Нет, так нельзя! – вырвалось у нее. – Так нельзя! Надо что-нибудь придумать!
– Но я ведь уже сказал, что не казню.
– Вот что. – Решение пришло к ней почти моментально: – Ты сегодня же объявишь… Ты ведь не наградил его за… ну, не знаю, за что-нибудь, придумай сам! Так вот, объяви, что за особые заслуги перед государством ты награждаешь его особой милостью: обещаешь, что, что бы ни случилось, во время твоего правления он не будет казнен.
Объявить о награде для Ибрагима Сулейман успел, а вот поговорить со своим Великим визирем – нет: в тот же день ему пришлось выехать из столицы – дела потребовали его срочного присутствия на самом западе страны: там назревал очередной вооруженный конфликт, а в связи с недовольством янычар Сулейману пришлось возглавить поход лично.
– Я скоро вернусь и поговорю с Ибрагимом, – сказал он на прощание Хюррем.
Но хасеки вытерпела всего два дня.
Ибрагим выслушал ее почтительно, но – не подобострастно.
– Я понял.
– Вы понимаете, что то, о чем я вас прошу, называется государственной изменой?
– Я сомневаюсь, хасеки, что вы о чем-то просили бы меня, не обсудив для начала это с нашим повелителем.
– Сулейман сам собирался поговорить с вами, – признала она. – Просто не успел. Просил отложить этот разговор, пока он не вернется, но я просто не смогла ждать. Промедление в такой ситуации недопустимо.
На самом деле несколько дней и даже недель ничего не решали, но ей и в самом деле было не по себе.
– Но вы не бойтесь. Сулейман ведь дал клятву не казнить вас ни в каком случае.
На его лице не дрогнул ни один мускул.
– Признаться, когда я услышал это, сразу предположил, что от меня потребуется… нечто подобное.
Хюррем была поражена:
– Ожидали?! Но ведь Сулейман – ваш друг, для него было бы вполне естественным дать подобную клятву просто так, не в обмен за услугу.
По губам грека скользнула кривоватая усмешка.
– Великий Султан – в первую очередь владыка страны. Огромной страны. А уже во вторую – муж, друг, сын и кто-то еще. Если бы ничтожный грек посмел дать сиятельной хасеки совет, он бы посоветовал ей запомнить это.
Хюррем задумалась. Он прав, но это… неприятно – осознавать, что в случае, если того потребуют политические интересы, муж может пожертвовать даже и ею.
– Я благодарю вас за совет.
Ибрагим еще раз улыбнулся. Странная у него была улыбка, словно и не улыбка даже, а так, тень от нее.
Разговор заглох, но, как ни странно, неловко себя чувствовала, похоже, только хасеки; визирь же купался в молчании, как рыба в воде.
Через несколько минут, когда молчание стало уже неприличным, он завел разговор о том, как восхищаются «великой хасеки» иностранцы, с которыми ему доводится встречаться «и по долгу службы, и по долгу дружбы»: дескать, у нее совершенно мужской ум, что отмечают многие иностранные государи.
Он говорил долго – и ни о чем. Хюррем все ожидала, что Ибрагим заговорит о том давнем времени, когда она, к счастью не слишком долго, была его собственностью. Честно признаться, она ожидала извинений, но для самого Ибрагима тот эпизод, казалось, вроде бы вовсе не существовал.
