Уорд Мур - Дарю вам праздник
— Вот и прекрасно, — лениво ответил я. — Это существенное нововведение. Экономит время, бумагу, чернила. Устанавливает новый академический стандарт. Отныне и навсегда ученые будут становиться известны так: Джонс, который не написал «Теорию приливных волн», Смит — несочинитель «Газа и его свойств», или Бэкмэйкер — несоставитель «Геттисберга и после».
— Дурачок. Я лишь имела в виду, что не хочу потратить жизнь только на то, чтобы сформулировать теорию. Потом придет кто-то другой и все равно воплотит теорию в практику. Мне представляется более разумным показать то, что мне удалось открыть, воочию, а не писать об этом.
— Ну, разумеется. Показать воочию… что?
— Космическую субстанцию, разумеется. А о чем, по-твоему, я с тобой толкую?
Я попытался припомнить, что она рассказывала об этой своей субстанции.
— Ты хочешь сказать, что собираешься превратить материю в пространство, или что-нибудь в этом роде?
— Что-нибудь в этом роде. Я намерена выразить материю-энергию через пространство-время.
— Ох, — сказал я. — Уравнения, формулы и прочие закорючки.
— Я тебе только что сказала, что не собираюсь писать книгу.
— Но как… — я запнулся, пораженный догадкой. — Ты собираешься… — И снова запнулся, не в силах подобрать слово. — Собираешься построить машину, которая будет двигаться во времени?
— До чего же варварски у тебя это звучит. Но для непрофессионала ухвачено довольно верно.
— Как-то раз ты сказала мне, что ты — теоретик. Что ты не какой-нибудь там примитивный механик.
— Я им стану.
— Барбара, да ты с ума сошла! Твоя теория очень интересна как философская абстракция…
— Благодарю. Всегда приятно знать, что позабавил деревенщину.
— Барбара, послушай. Мидбин…
— Мне совершенно не интересны его занудные измышления.
— А ему твои — интересны, и мне тоже. Неужели ты не понимаешь, что эта твоя страсть к управлению временем — всего лишь следствие навязчивой идеи отправиться в прошлое и… э… отомстить матери…
— Оливер Мидбин — грубый, глупый и бесчувственный чурбан. Он выучил немую болтать, но слишком глуп, чтобы понимать людей, у которых больше одной извилины в мозгах. Он подобрал себе наборец идиотских теорий об эмоциональных травмах, и втискивает в них любые факты. Даже если их приходится для этого на изнанку выворачивать. Даже если приходится придумывать несуществующие — лишь бы укладывались удобно! Отомстить матери, Боже правый! Да она интересует меня не больше, чем когда-то ее интересовала я!
— Ах, Барбара…
— Ах, Барбара! — передразнила она. — Нет уж! Беги к своему надутому пустомеле, К Мидбину. Или к этой… ах-как-на-все-согласной волоокой испанской сучке!..
— Барбара, как друг тебе говорю. Оставим Мидбина, Кэтти и вообще конкретных людей. Посмотрим на проблему как таковую. Неужели ты не понимаешь разницы между формулировкой теории и немедленной попыткой подтвердить ее экспериментально? Ведь для всего мира это будет граничить с шарлатанством! Со спиритическим сеансом, или…
— Хватит! «Шарлатанство»! Жалкий беспризорник! Продолжай уж лучше совращать кретинок, это единственное, в чем ты хоть каплю смыслишь! Мальчик на побегушках!
Помнится, как-то раз наша перепалка уже заканчивалась так.
— Барбара…
Она хлестнула меня по губам ладонью и стремительно пошла прочь. Жителей Хаггерсхэйвена ее проект не привел в восторг. Даже когда она
объяснила все гораздо более спокойно и разумно, нежели мне, от слов ее продолжало припахивать чем-то слишком уж диковинным, будто она взялась, подобно многим прожектерам до нее, отстаивать идеи беспроволочного телеграфа или запуска ракеты на луну. К тому же 1950 год был не лучшим годом. Война стояла на пороге; даже той независимости, которая еще оставалась у Союза, похоже наступал конец. Все наши усилия уходили на то, чтобы выжить; нам было не до новых дорогостоящих затей. Но Барбара Хаггеруэллс была крупным ученым, авторитет ее был громаден, и до сих пор из Фонда на нее тратилось очень немного — столько, сколько стоят бумага и карандаши. С явной неохотой товарищество все же утвердило ее заявку.
Старый хлев, пустовавший уже много лет, но вполне еще крепкий, был отдан в распоряжение Барбары, и Кими с радостью взялась спланировать, рассчитать и проконтролировать необходимые переделки. Эйс и еще несколько жителей Приюта яростно принялись за дело; они пилили, грохотали молотками, скрепляли болтами железные брусья и даже газ подвели для осветительных рефлекторов, чтобы не прерывать работу на ночь.
Думаю, я проявлял к этому ровно столько интереса, сколько приличествовало члену товарищества, и ни на волос больше. Я не сомневался, что деньги и труд пущены на ветер, и предвидел, каким чудовищным разочарованием для Барбары станет неудача эксперимента. Что до меня, я был уверен, Барбара уже не сможет играть сколько-нибудь значительную роль в моей жизни.
Мы ни словом не перемолвились после ссоры, и ни Барбара, ни я не делали ни малейших попыток к примирению. Не знаю, что чувствовала она; я чувствовал только облегчение, и ни секунды не сожалел о разрыве. Я не собирался вычеркивать из памяти все, бывшее между нами, но только радовался, что это осталось в прошлом. Бешеная страсть угасла, постепенно сменившись чем-то вроде холодноватой симпатии; я не хотел больше бурь, и смотрел на Барбару словно с большой высоты, отстраненно и понимающе.
Ибо мог наконец всецело заняться Кэтти. Первобытное желание, накатившее в тот весенний день, вернулось с новой силой, но теперь к нему примешивались иные, более сложные чувства. Я понимал, что Кэтти может заставить меня ревновать — чего Барбара не могла никогда; и в то же время, несмотря на дикарскую пляску желаний, я ощущал с Кэтти какой-то удивительный душевный покой — с Барбарой он был мне неведом.
Но мое запоздалое осознание того, что Кэтти значит для меня, отнюдь не было реакцией на поведение Барбары или на разрыв с нею. Потребность в Кэтти порождалась лишь ею самой, и потребность эта отличалась от того, что я испытывал к женщинам прежде. Чувство было совершенно новым для меня; это было чувство мужчины, а не подростка. Наконец я понял, о чем Кэтти спрашивала меня тогда, в роще — и наконец мог ответить.
Теперь уже она поцеловала меня. Свободно, просто.
— Я люблю тебя, Ходж. Я любила тебя уже в том страшном сне, когда не могла говорить.
— Когда я был такой бесчувственный.
— Я любила тебя даже тогда, когда ты меня терпеть не мог. И только изо всех сил старалась выглядеть посимпатичнее. А знаешь, ты ни разу мне не сказал, что я симпатичная.
— Господи, Кэтти, что за слово! Ты — красавица!
— Предпочитаю быть просто симпатичной. Слово «красавица» звучит, как запрет. Ох, Ходж, если бы я не любила тебя так сильно, я не остановила бы тебя тогда.
— Не уверен, что понимаю тебя.
— Нет? Ну, да теперь это неважно. А я иногда начинала сомневаться, правильно ли поступила. А иногда начинала бояться, что ты подумаешь, будто это из-за Барбары.
— А это не из-за Барбары?
— Нет. Я никогда тебя к ней не ревновала. Говорят, в жилах Гарсия течет кровь морисков. Наверное, во мне проснулись гаремные привычки моих смуглых прабабок-магометанок. Буду темнокожей наложницей тебе, хочешь?
— Нет, — сказал я. — Хочу, чтобы ты была мне женой. Цвет на твой вкус.
— Сказано поистине с рыцарской учтивостью. Тебе суждено стоять подле королей, Ходж. Но это, как я понимаю, предложение?
— Да, — помрачнев, ответил я. — Если ты соблаговолишь принять его к рассмотрению. Откровенно говоря, я не вижу, почему бы тебе его не принять.
Положив ладони мне на плечи, она взглянула мне в глаза.
— И я не вижу. Это то, о чем я мечтала с самого начала. Я потому и вспыхнула, когда Хиро Агати вслух сказал о том, чего ожидали уже все.
— Кэтти, — проговорил я. — Кэтти… Ты когда-нибудь сможешь простить меня за потерянные годы? Ты говоришь, что не ревновала к Барбаре, но ведь если бы она и я… то… В общем — прости.
— Дорогой Ходж, тут нечего прощать. Любовь — не деловое соглашение, не судебное разбирательство, где ищут справедливости, и не награда за хорошее поведение. Думаю, что понимаю тебя лучше, чем ты сам себя понимаешь. Тебе никогда не интересно то, что само идет в руки — иначе ты довольствовался бы жизнью в своем… как его?.. Уоппингер-Фоллз. Я давно это поняла, и вполне могла бы, прости мое самомнение, вскружить тебе голову, прикинувшись ветреной. И вполне могла бы удержать тебя, уступив в тот день. Но я знала, что ты будешь куда лучшим мужем, когда поймешь окончательно, что тебе не стоит иметь дела с Барбарой.
Не могу утверждать, будто мне понравились ее слова. Откровенно говоря, я чувствовал, что меня унизили, или, по крайней мере, одернули как следует. Несомненно, этого она и хотела — и легко добилась. Никогда она не бывала беспомощной или вялой.
Да и слова о гаремных привычках отнюдь не объясняли вдруг как с неба свалившуюся после объявления помолвки дружбу Кэтти и Барбары. То, что Барбара этак вот смягчилась по отношению к удачливой сопернице, было совершенно не понятно и, по правде сказать, даже тревожило меня.
