Олег Авраменко - Принц Галлии (др. вар.)
— Ну! — нетерпеливо отозвалась она.
— Амелина… — пораженно прошептал Филипп. Теперь он понял, почему так смущался Габриель — в комнате пахло женскими духами!
Амелина соскочила с кровати на устланный мягким ковром пол, подошла к обалдевшему Филиппу и взяла его за руки. У него томно заныло сердце.
— Габриель угадал…
— Я все слышала. Он будет молчать?
— Будет, не сомневайся. — Филипп смерил ее изящную фигурку быстрым взглядом: одета она была лишь в кружевную ночную рубашку, доходившую ей до лодыжек. — Ты что, вот так и пришла?
Амелина тихо рассмеялась.
— Конечно, нет, милый. Хоть я и сумасшедшая, но не до такой же степени! Я разделась тут, а платье спрятала за кроватью.
— Боже мой!.. Ты…
— Да, — сказала она, страстно глядя ему в глаза. — Я уже все решила. Давно решила. Я знала, что рано или поздно это произойдет. И когда мы получили известие о твоем возвращении, я чуть не потеряла голову от счастья. Я ехала в Тараскон не на твою коронацию, а чтобы увидеть тебя, чтобы… чтобы быть с тобой здесь, в твоей спальне, чтобы принадлежать тебе… Ну почему ты не целуешь меня, Филипп? Дорогой мой, любимый…
Он рывком привлек ее к себе и покрыл ее лицо нежными поцелуями. Затем опустился на колени и обнял ее ноги.
— Амелинка, родная моя сестричка…
— Нет, Филипп, — твердо произнесла Амелина. — Я больше не хочу быть твоей сестричкой — ни родной, ни двоюродной. Я хочу быть твоей любимой.
Филипп потерся щекой о ее бедро. Сквозь тонкую ткань рубашки он чувствовал тепло живого тела — такого соблазнительного и желанного. Амелина ерошила его волосы; ему было немного больно и невыразимо приятно, и он постанывал от наслаждения.
— А знаешь, милый, никто не верит, что между нами ничего не было. Даже Гастон. Когда наш лекарь сказал ему, что я еще девственница, брат долго хохотал, затем разозлился, обозвал мэтра дураком и невеждой и чуть было не прогнал его. Мне едва удалось уговорить Гастона, чтобы он изменил свое решение.
— Бедный лекарь, — с улыбкой произнес Филипп. — За правду пострадал.
— А Симон, глупенький, так и не понял, что это он сделал меня женщиной.
Филипп все еще стоял на коленях и жался к ее ногам.
— У вас есть сын, Амелинка.
— Да, есть. Жаль, что не ты его отец.
— Симон мой друг, — в отчаянии прошептал Филипп.
— А я твоя подруга, и я люблю тебя. Больше всего на свете люблю. В детстве я так мечтала стать твоей женой, да и Гастон хотел, чтобы мы поженились, и очень неохотно выдал меня за Симона.
— Но ведь ты не возражала.
— А с какой стати мне было возражать? Если бы ты знал, что я пережила, когда мне стало известно о твоей женитьбе на этой… на кузине Эрнана. Я была убита, я думала, что умру, я не хотела жить! А Симон все утешал меня, утешал… И вообще, он такой милый, такой добрый, так меня любит… — Внезапное всхлипывание оборвало ее речь.
Филипп тоже всхлипнул.
— Но ты… Ты всегда был для меня самым лучшим, самым дорогим, самым милым, самым… самым… Господи! Да все эти годы я жила одной лишь мыслью о тебе… — Она всхлипнула снова. — Когда умерла твоя жена, я была беременна… Увы!.. И к счастью для Симона… Иначе я сбежала бы от него, приехала бы к тебе в Кантабрию, жила бы там с тобой как твоя любовница, и чихала бы на все сплетни, на все, что обо мне говорили бы, как бы меня называли. Главное, что я была бы с тобой.
— Мне тебя очень не хватало, сестренка. Я часто думал о тебе, там, на чужбине…
Амелина вздрогнула всем телом. Филипп поднял голову и враз вскочил на ноги.
— Амелиночка, не надо плакать, родная моя. Все, что угодно, только не это. Или я тоже заплачу, я это умею.
Глаза его вправду увлажнились. Он взял ее руку и провел ею по своей щеке.
— Вот видишь! Не надо, прекрати, любимая.
Амелина улыбнулась сквозь слезы.
— Любимая? Ты сказал — любимая?
Вместо ответа Филипп обцеловал ее лицо и руки. Она наклонила голову и впилась зубами в его плечо.
— Амелина, не кусайся, милочка.
— А ты делай что-нибудь, не стой как вкопанный.
Филипп подхватил ее на руки и забрался вместе с ней на кровать.
— И что же теперь будет с Симоном? — спросил он то ли у нее, то ли у себя.
— Не знаю… И знать не хочу… Прости меня, Господи, грешную! — И Амелина прижалась губами к его губам в страстном поцелуе.
«Прости меня, Симон, грешного», — напоследок подумал Филипп, со всей ясностью осознав, что уже не сможет спасти мир от появления еще одной прелюбодейки.
Да и не хочет этого.
15. МЫ ЗНАКОМИМСЯ ЕЩЕ С ДВУМЯ ПЕРСОНАЖАМИ НАШЕЙ ПОВЕСТИ, А ЗАТЕМ НАДОЛГО ПРОЩАЕМСЯ С НИМИ
Когда во время охоты он неожиданно упал с лошади, то счел это лишь очередным звеном в длинной цепочке досадных неприятностей сегодняшнего дня — далеко не лучшего дня в его жизни. Он даже не подозревал, что именно в этот день ему улыбнулась удача, а впоследствии и вовсе позабыл об инциденте, случившемся вскоре вслед за этим и во многом предопределившим его дальнейшую жизнь… Впрочем, обо всем по порядку.
Травля оленя была в самом разгаре, так что неудивительно, что никто из ее участников, включая слуг, не заметил его падения. Он же не позвал на помощь, не затрубил в рог, а лежа под кустом, страстно благодарил бога и хвалил себя за проявленную ловкость, что при таком внезапном падении не разбился, ничего не сломал, даже как следует не ушибся и лишь отделался легким испугом да поначалу острой болью в правом плече, которая, однако, быстро прошла.
«Ну, нет! — подумал он. — На сегодня с меня хватит. Я уже сыт по горло и олениной, и всяческой дичью пернатой, и вообще этой чертовой охотой — глядишь, еще объемся… Вернусь-ка я лучше обратно. От греха подальше…»
Окрестности были знакомы ему с детства. Кряхтя, он поднялся с травы и уверенно двинулся навстречу своей судьбе.
Небольшой замок, служивший ему охотничьей резиденцией в этих краях, находился невдалеке. Молодой вельможа шел не спеша, мурлыча себе под нос какую-то песню, по-видимому, собственного сочинения, так как время от времени он изменял в тексте отдельные слова и целые строки, недовольно морщился, если у него что-то не получалось, и удовлетворенно хмыкал, когда находил удачную метафору.
Углубленный в это занятие вельможа-поэт не смотрел, куда несут его ноги, что нередко случается с каждым из нас, когда мы идем по знакомой местности, имея вполне определенную цель своего путешествия и думая о каких-нибудь отвлеченных вещах. Позже он вспомнил, что по пути сделал большой крюк, но только небрежно пожал плечами: эка невидаль, всяк бывает. Ему и в голову не пришло, что может быть, это не случайность, не простое стечение обстоятельств, что как раз тогда, когда он приблизился к широкой трактовой дороге, рассекавшей пополам безбрежное море окружающего леса, как раз в том самом месте, прямо перед ним, а не за милю или две от него, раздался исполненный отчаяния крик:
— Люди! На помощь!
Вернувшись из мира поэтических грез к суровой действительности, в которой люди страдают и умирают по-настоящему, а не понарошку, молодой вельможа поспешил на голос и вскоре увидел троих бродяг, окруживших посреди дороги одинокого всадника. Двое пытались стащить свою жертву с седла, а третий крепко держал за узду старую пегую клячу, такую жалкую с виду, что к ней никак не подходило гордое название «лошадь».
Не замедляя шаг, охотник выхватил из ножен меч, одновременно поднес к губам мундштук рожка и коротко протрубил в него. Резкий, пронзительный звук разнесся вокруг.
Бродяги вздрогнули и дружно повернули головы. Увидев на опушке вооруженного вельможу, они на мгновение остолбенели, а затем, не сговариваясь, бросились наутек в разные стороны.
«Трусы!» — презрительно подумал вельможа, подходя ближе к спасенному им путешественнику.
Это был седовласый старик лет шестидесяти, но еще довольно крепкий на вид и коренастого телосложения. Он был одет в поношенное крестьянское платье из грубой домотканой материи, видавшую виды соломенную шляпу и побитые старые башмаки, которые едва держались на его ногах.
Узнав своего спасителя, старик торопливо спешился и отвесил ему низкий поклон.
— Ваша светлость!
— Кто они такие? — спросил вельможа, имея в виду сбежавших бродяг. — Ты их знаешь?
— Нет, монсеньор, не знаю. Злодеи какие-то. Много их нынче развелось.
— Что они хотели от тебя?
— Требовали, чтобы я отдал им коня и кошелек. А у меня-то кошелька и вовсе нет. Несколько су в кармане — вот и все мое богатство… Не считая лошади, конечно.
— И оружия у тебя, как вижу, нет.
— Ничегошеньки, монсеньор.
— Так какого же черта ты сунулся в лес, коли безоружный? Смерти искал?
— Никакого ни черта, — испуганно перекрестился старик. — Меня Бог ведет.
