Ольга Чигиринская - Ваше благородие
Глеб запрокинул голову, посмотрел в решетчатый колодец… На секунду перспектива стальных ферм, расчертивших небо на треугольники и квадраты, дрогнула, Глебу показалось, что верх — здесь, а там — низ, и он вот-вот сорвется туда, в кошмарный бесконечный полет… Даже чувство гравитации изменило. Он вздрогнул и опустил голову. Проклепанный теплый металл был таким великолепно-вещественным, ощутимым…
— Ага, — сказал Артем. — Пробирает. Похоже на гравюры Эшера, верно?
— Я не знаю, кто такой Эшер.
Внизу, возле зачехленных БМД, о чем-то разговаривали десантник Рабинович и один из спецназовцев, Миллер.
Одно из смутных подозрений оформилось в уме Глеба.
— Артем, Миллер — еврей?
— Нет, немец, а что? Ты имеешь что-то против евреев?
— Да нет, ничего. Просто я подумал, что евреи в спецназе не служат. И немцы тоже.
— Чего бы это им не служить в спецназе?
— Ну, вроде как ваша подготовка — это военная тайна, а немец или еврей — нынче здесь, завтра — там.
— Глеб, мы — спецназ. Если кто-то из нас захочет отвалить, он в ОВИР не пойдет. Перейдет пешком, и никакой Карацупа не остановит.
Звучало ужасно логично. Но ведь именно логика чаще всего чужда армейским уложениям.
Нет, даже в этот момент Глебу не пришло в голову, что Верещагин — не тот, за кого себя выдает.
Пришло — мигом позже.
Т-твою мать…
Ерунда, сказал он сам себе. Бред. Не может быть.
Слишком много военных-однофамильцев, сказал ехидный внутренний голос. На одного больше, чем нужно.
ЕРУНДА!
Как все честные люди, Глеб плохо владел лицом.
— Эй, товарищ капитан, с вами все в порядке? — спросил старлей.
— Да, спасибо… Артем, а у тебя здесь случайно нет родственников?
— Знаешь, очень даже может статься, что и есть, — на лицо спецназовца легла какая-то тень. — Мой отец жил здесь четыре года. Вполне достаточно, чтоб завести ребенка, э?
— Когда это было?
— Во время Второй Мировой, когда же еще…
— И как это случилось?
— Он воевал под Одессой… Попал в плен, оказался где-то на побережье, в концлагере… Оттуда они сбежали на самолете. Пять человек. Сюда, в Крым.
— Ого! Ну, а дальше что было?
— Он воевал в Италии и в Греции. В составе английских бригад. Двое его товарищей там погибли, двое вернулись вместе с ним в СССР.
— И что случилось потом?
— А что потом могло случиться, Глеб? Это и случилось.
— Извини…
— Не за что.
— То есть, тебе наверняка не известно, есть у тебя здесь кто-то или нет.
— Не знаю. Отец ничего не рассказывал про Крым.
— Когда нечего рассказывать — тогда, как правило, и треплются.
— Да, это верно. И вот это к вопросу о консервированных сосисках и о «Моменте Истины». Не люблю я эту книгу, Глеб. Она здорово написана, там нет проколов, и именно поэтому я ее не люблю…
* * *— Зачем ты потащил его на вышку? Зачем стал с ним болтать? Какого черта тебе от него было нужно?
Гия Берлиани рвал и метал, пользуясь тем, что из аппаратной не проникал наружу ни один звук.
— Его нужно пасти, Георгий, — ответил Верещагин. — Нужно контролировать. Он здесь самый умный. И кое-что подозревает.
— Подозревает? Я удивляюсь, как меня еще никто из них не назвал «Ваше благородие»!
— Гия, в день нашего возвращения из Непала по радио и по ТВ нас упомянули в программе новостей.
— Просто замечательно! Он слышал?
— Я не знаю. В какой-то момент он изменился в лице и начал рассказывать мне про моего однофамильца-альпиниста. Я закосил под полного идиота.
— Это было наверняка несложно.
— Князь, а ты больше никаких альпинистов— однофамильцев не вспомнил? Это Глеб Асмоловский.
— Тот самый?
— Да, тот самый!
Глеб Асмоловский, «снежный барс», на счету которого — четыре советских «семитысячника», первое восхождение на Хан-Тенгри в альпийском стиле, и орден, пожалованный ее величеством королевой Англии за спасение двух ее подданных на пике Победы. Подданные имели неосторожность выскочить на штурм вершины без рюкзаков и палаток, налегке. Так нередко делают, но именно в этот день и именно этим подданным не повезло: они не рассчитали времени, заблудились, не нашли палатку и начали потихоньку замерзать. Конечно, вышла спасательная группа, но холод убил бы англичан раньше, чем группа добралась бы до них. Глеб Асмоловский совершил невозможное: ночью поднялся один по очень крутому и сложному маршруту, нашел англичан, отпоил теплым кофе с коньяком и выдал им свой спальный мешок, где оба слегка отогрелись. Этого было достаточно, чтобы протянуть время до появления спасательной группы.
Вот так, капитан Верещагин. Ты мечтал пожать руку этому человеку — теперь сбылась мечта идиота.
— Это называется «не повезло», — Кашук встал из кресла. — Я отлучусь на минутку, господа. То ли это пиво, то ли это нервы, но мне ужасно нужно пойти помыть руки.
— Дьявол! — когда за Кашуком закрылась дверь, Гия треснул кулаком по столу. — Здесь сотни советских капитанов! Почему черт сюда принес именно этого!?
— Я знаю… Попаду в ад — спрошу у черта, почему он принес сюда именно этого… Гия, мы должны выиграть с теми картами, которые нам сданы.
— Это уж да, — сказал Князь. — Это точно… Только знаешь, что мне все больше лезет в голову, Арт? Что нас сюда послали именно затем, чтобы мы прокололись.
— Типун тебе на язык, — отвернулся Арт. — У нас все прекрасно получится. А вообще-то надо понемножку начинать их поить, чтобы меньше думали. Так что пусть Миллер подменит Дядю Тома — нам понадобятся самые крепкие головы. Знаешь, у Глеба есть гитара.
— Вы с ним уже по имени?
— Княже, мы с ним на «Ты».
* * *Интересно все-таки работает подсознание. Когда Глеб принес гитару в комнату отдыха, первое, что запели офицеры, было «Ваше благородие, госпожа разлука».
Грузин Берлиани, вернувшись с поста, с удовольствием подпевал. Вообще, напряжение слегка спало, чему немало помог коньяк «Ай-Петри».
«Это не фокус», — подумал Глеб, — «Они тут смотрят наше телевидение. Нужно что-нибудь другое».
Но подсознание работает по-своему. Пальцы сами собой взяли хрустальный ре-мажор:
Надежда, я (па-па, па-пам!)
вернусь тогда (па-па, па-пам!),
Когда трубач (па-пам!)
отбой (па-пам!)
сыгра-ет,
Когда трубу к губам приблизит
И острый локоть отведет…
Спецназовский старлей подпевал тихо, но с чувством. Берлиани был на высоте: выводил приятным баритоном партию второго голоса, чисто и точно, куда тому Кобзону:
Надежда, я
Останусь цел —
Не для меня
Земля
Сыра-я…
Глеб играл от всей души. Он совсем уже забыл о первоначальной цели, с которой взял в руки гитару. Он играл и пел для Нади, для своей Надежды, которая его не слышала, не могла слышать, но он знал, что где-то там, за морем, она думает о нем и ищет его лицо на экране телевизора среди лиц сотен других десантников, одинаковых, как гвозди с выкрашенными в голубое шляпками.
…И комиссары в пыльных шле-мах
Склонятся молча надо мной (Тррам-трррам!).
— Артем, а эту знаешь? — он взял аккорд: — «Покатились всячины и разности, поднялось неладное со дна… Граждане, Отечество в опасности! Граждане, Отечество в опасности! Граждане! Гражданская война! Был май без края и конца, жестокая весна…»
Пальцы Верещагина жестко легли на струны.
Полусекундный обмен взглядами показал, что Верещагин разгадал игру Глеба. Разгадал по всем пунктам, до канвы.
— Не надо, Глеб. Эта мрачная. Давай тогда лучше «Гусарскую». «Славно, братцы-егеря…»
— Хорошо тут у вас, — вздохнул майор Лебедь. — Просто курорт…
— А у вас как? — спросил старлей.
— А у нас нормально. Какого черта Глеба на эту горку загнали, если вы здесь уже сидите.
— Это вы в штабе спросите. Вы снимать ребят пришли?
— Какое там, — Лебедь скривился. — Приказа не было. А что, мешают ребята?
— Да шумно…
— Ничего не попишешь, старлей. Приказа не было.
— Ну, и Бог с ним.
— Товарищ майор, можно вас на два слова? — Глеб отложил гитару.
— Можно на сколько угодно, — майор плеснул себе коньяка. — Пойдем покурим.
Они вышли на свежий воздух и встали там же, у ограждения.
— Мне они не нравятся, — сказал Глеб.
— А мне показалось как раз наоборот, — майор посмотрел на него. — Ты и гитарку взял, и песенки петь начал…
— Я думал… — Глеб осмотрел землю под ногами, словно там валялись нужные ему слова. — Понимаете, когда мы улетали и сидели на аэродроме, передавали крымские новости… Можете смеяться, но там сказали, что из Непала вернулся известный крымский альпинист Верещагин. Капитан крымской армии.
