Иван Апраксин - Гибель богов
– Правда, брат Никита.
– Никита? – переспросил я, окончательно сбитый с толку. Какие еще неожиданности ожидают меня? Какие новые признания? Как много я не знал о своем ближайшем окружении!
– Меня крестили Никитой, – подтвердил Добрыня. – Отец Иоанн объяснил, что это в честь святого Никиты Исповедника. Он стал угоден Богу благодаря своей твердости в вере.
Добрыню крестили несколько лет назад во время его очередного приезда в Киев. Именно тогда, после знакомства с отцом Иоанном, новгородский посадник принял решение изменить свою жизнь. Ему казалось, что скоро вся Русь станет христианской.
Об этом знал и боярин Блуд, который, если можно так выразиться, благословил Добрыню на крещение.
– Я бы и сам крестился, – сказал тогда Блуд. – Но мне, наверное, уже поздно. Всю жизнь прожил язычником и не верю я ни в каких богов. Но знаю, что именно в крещении – будущее Руси. Без этого не будет дружбы с Византией, да и с другими соседями не будет. Нужно примкнуть к какому-то лагерю. На юг от нас и на восток – мусульмане набирают силу. На западе – христианство. Кто наш естественный союзник? Конечно, христиане, а язычниками оставаться негоже. Еще княгиня Ольга это понимала и крестилась. Но тогда время еще не пришло. Не пришло оно и сейчас, но скоро придет.
– И много на Руси таких же, как ты, тайных христиан? – поинтересовался я.
– Немало, – улыбнулся Добрыня. – И все они ждут, когда же придет час, что можно станет свободно исповедовать свою веру. Вижу теперь, что этот час близок. А о том, что ты благоволишь к христианству, я давно заметил: когда узнал, что ты Алексея к себе оруженосцем взял.
– Как же мне теперь называть тебя, посадник новгородский? – спросил я, уже заранее догадываясь об ответе. Кто же не читал в детстве русские былины? Но и подсказывать ответ я не хотел…
– От отеческого имени отказываться тоже нехорошо, – рассудительно заметил Добрыня. – Да и знают меня все под этим именем. Скажут: другое имя взял – другим человеком стал. Поэтому, думаю, надо оба имени беречь одинаково.
– Значит, Добрыня Никитич? – уточнил я и облегченно засмеялся. Ну вот. Все сходится.
– Я потому смеюсь, – пояснил я удивленному моим смехом Добрыне, – что в далеком будущем, откуда я пришел, о тебе почти ничего не будет известно. Никакая память долго не хранится. Но имя твое будут помнить всегда. Добрыня Никитич – богатырь русской земли.
– Новгородской земли, – поправил меня посадник, но я отмахнулся.
– Все это скоро уйдет, – сказал я. – Можешь мне поверить. Не пройдет и несколько столетий, и не станет полян, древлян, кривичей, радимичей – все будут называться русскими.
– Но мы же славяне, а не русы, – пожал плечами Добрыня. Похоже было, что сказанное мной показалось ему довольно несбыточным, и он не слишком поверил услышанному.
– Вот что станет с русами, я не знаю, – ответил я. – Знаю только, что никакого следа от них не останется. Только название, которое перейдет к славянам, ну и еще несколько имен городов – Старая Руса, например. Город с таким названием останется. Но в нем будут жить славяне, а про русов никто не вспомнит.
– Если тебе понадобится помощь, – сказал вдруг Добрыня Никитич, – только скажи. Креститься, а потом крестить всю Русь – дело нешуточное и опасное. Но знай, князь Владимир, что я всегда готов прийти тебе на помощь.
Я поблагодарил храброго посадника и успокаивающе сказал, что в помощи пока не нуждаюсь. Ох, знать бы мне тогда, как сильно я ошибался…
– А вот теперь пора, – сказал отец. – Теперь самое время тебе остеречься.
Пронзительно-яркие звезды сверкали на черном космическом небе, и облако переливающихся протуберанцев клубилось за спиной отца. Да и отец ли это был? Конечно, нет. Насколько я мог заметить во сне, отец даже и не слишком был похож на себя настоящего, каким я его знал при жизни. Даже совсем не похож. Может быть, Нечто, являвшееся мне в образе отца, устало притворяться?
Может быть, перестало считать нужным?
И во сне я уже больше не верил тому, что передо мной отец. Но продолжал играть в предложенную мне игру.
– Чего остеречься, папа? – спросил я.
– Смерти, сынок, – ответило Нечто в офицерском мундире, посверкивая золотыми погонами. – Чего же еще тебе бояться? Смерть – это то, от чего тебя не могу спасти даже я. Смерть – это когда человек перестает существовать, покидает материальный мир. Это навсегда, и с этим уж ничего не поделаешь.
– За то время, что я здесь, папа, – сказал я, – смерть была рядом со мной много раз. И всегда я как-то избегал ее. Или мне везло?
– Тебе везло, – серьезно, без улыбки подтвердило Существо с лицом моего отца. – Если бы тебе не повезло и ты погиб бы, то что ж… Пришлось бы посылать сюда другого. Если бы удалось найти, конечно. Думаю, что удалось бы. Всегда находится подходящий человек.
Отец помолчал, потом сказал неохотно:
– Всего невозможно предусмотреть, сынок. Теперь настал момент, когда смерть стоит вплотную к тебе. Сделать я тут ничего не могу, есть некоторые вещи… Одним словом – берегись. Берегись изо всех сил, потому что если ты погибнешь, то очень многое пойдет насмарку. Не все, но многое. По крайней мере, история твоей страны уж точно станет неузнаваемой.
– Чего мне надо опасаться? – спросил я, заранее зная, что ответа я не получу. Но отчего же не попытаться?
– Я же сказал – смерти, сынок. – Нечто улыбнулось улыбкой моего отца. – Тебе предстоит крестить Русь и стать Владимиром Святым. Надеюсь, ты это уже понял. Так вот, на свете есть не одни мы. Есть и другие. Других такая перспектива совсем не устраивает.
Отец исчез в клубящемся облаке, и протуберанцы заискрились по-новому. Черный космос вглядывался в меня.
– Проснись, князь, – тряс меня за плечо Алеша Попович. – Проснись, пришел воевода.
Потрясенный своим сном и еще не успевший прийти в себя, я открыл глаза. Стояла ночь, пламя светильника еле освещало шатер. На пороге действительно высилась крупная фигура Свенельда.
Почему ночью? Что это за неожиданный визит?
Я вспомнил о том, что все государственные перевороты совершаются по ночам…
А сейчас самое время для переворота. Днем я объявил о том, что собираюсь принять крещение и сделать Русь христианской страной. Что ж, как раз ночью после этого следовало ждать, что меня придушат в собственном шатре…
– Вставай, князь, – произнес Свенельд, надвигаясь на меня. – Караульные прибежали. Говорят, что к тебе посол от императора.
– Какого императора? – спросонья, да еще после выпитого вечером греческого вина я плохо приходил в себя.
– Как какого? Твоего будущего шурина, Василия Второго, – усмехнулся Свенельд. – Византийского императора. Правда, я не знал прежде, что Василий Второй – брат ключницы князя Рогвольда Полоцкого. Любава мне о таком высоком родстве никогда не рассказывала…
Свенельд явно издевался над моей выдумкой, но не было времени спорить.
– А почему посол явился ночью? – спросил я ошалело. – И вообще – откуда он взялся?
Свенельд только молча пожал плечами. Откуда он мог знать?
– Посол со свитой и с дарами от императора Василия, – повторил он то, что сказали ему караульные.
– И где этот посол?
– Шел сюда, – заметил воевода. – Думаю, уже стоит перед твоим шатром. Наверное, тебе следует поторопиться, великий князь.
Снаружи и вправду слышались звуки – там сходились воины, и, видимо, уже ожидал меня посол.
Торопливо одеваясь и неловко прицепляя меч на перевязь слева, я все время чувствовал тревогу.
Втроем со Свенельдом и Алексеем мы вышли из шатра, оказавшись лицом к лицу с толпой людей.
Костры в лагере уже давно прогорели, и местность освещалась лишь несколькими факелами, которые держали воины. В этом полумраке я разглядел, что перед шатром собралось около сотни дружинников – тех, которым не спалось в эту ночь. В первом ряду я увидел громадную фигуру Овтая Муромца и длинную – Аскольда Черниговского. Видимо, эти двое тоже еще не ложились спать.
В некотором отдалении стояли караульные, на чьи посты и вышел загадочный посол императора.
А вот сам посол и с ним еще четыре человека.
Посол стоял в середине, а четверо сопровождавших его – по четырем сторонам, образуя квадрат.
Все четверо были одеты примерно одинаково, только у посла костюм был более богато украшен.
Одежда представляла собой длинный, ниже колен шелковый халат, под которым были надеты шаровары, зауженные книзу, так что из-под них торчали загнутые кверху носки мягких кожаных туфель. А на головах…
О, вот как раз на головные уборы я и обратил основное внимание. Можно сказать, что они меня потрясли. Это были фески. Да-да, круглые, как перевернутые детские ведерки, а сбоку кисточка.
В таких фесках старинные карикатуристы изображали турок и греков, подвергшихся турецкому влиянию. Особенно трогательной деталью является, конечно же, кисточка.
