Елена Хаецкая - Бертран из Лангедока
– Да, – не стал отпираться Бертран. Смысла лгать не было. Да такое и не в характере Бертрана.
Монах крест с пояса рвать начал, Бертрану под нос совать.
– Как же вы могли! Вы же крест поцеловали, вы же присягнули!..
– Нет уж, – возразил Бертран. – Креста я не целовал. Не было такого. Не стал бы я этого делать, коли предательство заранее задумал. Так, на словах кое-что пообещал, да после призабыл как-то, из памяти вылетело…
Монах утомленно вздохнул. Ярость отпустила его, и он сразу почувствовал себя усталым.
– Болен аббат, – сказал он Бертрану. – Слег от печали по вашему неразумию и злобности.
Бертран глаза в сторону отвел. Амьель – друг отца, друг сеньора Оливье.
Проговорил совсем тихо:
– Но что же я мог поделать? Я всегда знал, что буду владеть этим замком… А как получилось, что аббат узнал обо всем так быстро?
* * *Константин нашел домну Агнес в аббатстве. Спала, накрытая рогожей, в странноприимном доме, где останавливались паломники, отправлявшиеся к Богоматери в Пюи. То ли не признали ее, когда явилась ночью и слезно попросила приюта, то ли сама захотела, чтобы за паломницу ее считали.
Замер Константин над спящей женой. Спала, истомленная, на досках, с неприбранными волосами.
Наклонился. Осторожно поцеловал руку, бессильно лежавшую поверх рогожи.
И тотчас она пошевелилась, слабо улыбнулась во сне.
– Эн Константин, – шепнула она.
От этого на душе так тепло стало, что разом позабыл Константин и вероломного старшего брата, и тяжкую обиду, и потерю невыносимую.
– Это вы? – повторила Агнес.
– Утро, госпожа моя, жена, – сказал эн Константин. – Я пришел за вами.
– Ох. – Агнес, кутаясь в рогожу, села на скамье. – Ноги онемели. Спала я неудобно, что ли?
Опустившись на колени, Константин растер ее ноги. Агнес взяла его руки в свои.
Константин неловко спросил:
– Где Гольфье? Он с вами?
– Он с Рено, – ответила жена.
* * *Сыну Агнес исполнилось одиннадцать лет, и более несносного сорванца свет не видывал. Дядька Рено проклинал день и час, когда злая судьбина лишила его двух пальцев на правой руке и обрекла пестовать господских детей. Потому что по сравнению с племянником даже Бертран сущим ангелом покажется, а уж мальчишку похуже Бертрана сыскать было трудно. Однако нашелся!
К тому же старел Рено. Годы гнули к земле, отнимали от души последнюю твердость. Делался старик все более и более покладистым, мягким, чувствительным. У одних с возрастом, наоборот, душа коростой обрастает; у Рено же эта короста в юности была как панцирь черепаховый, а с годами вся сшелушилась, обнажив нежное мясо беззащитной души.
Когда Бертран де Борн повелел своим наемникам отвести его на навозную кучу и там высечь, как провинившегося холопа, Рено решил, что настала пора умирать. Зажился, видать, на белом свете, раз до такого позора дошел.
Ханнес, не особенно лютуя, отвесил ему пять полновесных ударов кнутом после чего потащил за веревку, которой были связаны руки Рено, и, будто скотину, выволок за ворота. На дорогу вышвырнул: ступай, старик!
А вот как Гольфье из замка выбрался – того никто толком и не заметил. Бертран за племянником не следил. Знал: мальчишка следом за родителями уйдет. Наемникам велел паренька не трогать – и на том заботы о жизни племянника остановил. Не пропадет.
И уж конечно, Гольфье де ла Тур не пропал.
Вскоре Рено услышал, как сзади его нагоняет топот – кто-то во весь опор бежал следом. Остановился Рено, повернулся. Гольфье с маху старику в живот головой врезался.
– Что ж это такое! – со стоном проговорил Рено. – Житья от вас, Борнов, нет. Когда только угомонитесь? Дали бы помереть спокойно…
Гольфье только обхватил своего дядьку руками и покрепче к нему прижался. Рено с изумлением увидел, что господское дитя захлебывается плачем.
– Что он тебе сделал? – кричал Гольфье. – Что он посмел тебе сделать?
– Да ничего, ничего он мне не сделал, – ворчал Рено. Ему вдруг расхотелось помирать. – Вы бы не елозили по моей рубахе-то, мессен Гольфье, – измараетесь…
Гольфье, с головы до ног (даже волосы!) уже в навозе, которым щедро была заляпана рубаха Рено, продолжал хвататься руками за дядьку и горестно завывать.
– Ну, хватит! – рявкнул Рено. – Сопли подберите, мессен, да отвечайте лучше: есть ли при вас оружие?
Гольфье привычно высморкался в подол дядькиной рубахи, перевел дыхание.
– Так ты цел? – спросил он.
– Почти, – сердито ответил Рено.
– У меня нож есть, – сообщил Гольфье.
– Веревки разрежьте, – сказал Рено.
Господское дитя, пыхтя, освободило руки Рено. Потерло распухшие запястья своего воспитателя, подуло на ссадины, как это не раз делал сам Рено, утихомиривая боль в разбитой коленке молодого господина.
Осведомилось:
– Больно?
– Нет, – буркнул Рено, поворачиваясь к Гольфье лицом и хватая его за плечи. – Где госпожа Агнес? Где ваш отец?
Гольфье честно признался:
– Не знаю… Я за тобой побежал.
Рено сказал:
– Пойдемте-ка в лес, переночуем. Я в реке умыться хочу, да и вам, кажется, смыть с себя грязь не помешает.
Таков был сын Агнес, Гольфье де ла Тур.
* * *Итак, семья Константина де Борна собралась в Далоне, где аббат Амьель, как умел, подлечил душевные раны и дал несколько советов, а после обещал призвать к себе Бертрана – для вразумления.
Константин обрадовался; домна же Агнес сказала:
– Поедемте лучше к моему брату Гольфье, ибо вижу я, что Аутафорт мы с вами потеряли, господин мой и супруг.
Как сказала, так и сделала. Забрала с собой сына и Рено и отбыла. Константин же решил снова искать правды у соседей, призывая их ополчиться на своего вероломного старшего брата Бертрана.
* * *А Бертран де Борн сидел в Аутафорте да посмеивался. Домна Айнермада к нему не приехала – хворала. Восхищенная Эмелина ни на шаг от отца не отходила, бродила за ним тенью.
Жонглер Юк проводил время на кухне, либо шлялся по лугам, задирал крестьянских парней, пел песни и стоял на голове, отчего окрестные девки, понятное дело, приходили в неописуемый восторг.
Бертран, сын Бертрана, играл в шахматы со своим младшим братом Итье, когда не пропадал на псарне.
Итье научился хмуриться, точь-в-точь как дядька Рено, и продолжая исполнять обязанности отцова оруженосца, то и дело степенно ворчал на Бертраново безрассудство.
А Бертран и в ус не дул. Жил себе, поживал в Аутафорте. С наемниками расплатился, однако оставил их пока при себе: мало ли что. Насколько он знал Константина, тот непременно побежит жаловаться Адемару Лиможскому, а то и Элиасу Перигору.
Таким образом, у всякого в Аутафорте нашлось дело по душе.
И вот настало время ехать Бертрану в Далон и вести с аббатом Амьелем неприятные беседы. Взял Бертран с собою Итье и лучника Эмерьо и отправился в аббатство.
Дорогой молчали. Даже Бертран притих, посмеиваться перестал, задумался. Аббата он любил, огорчать его не хотел, оправдаться же в своем поступке не чаял.
Стены аббатства вырастали над возделанными полями вековечной твердыней. Путники миновали деревни «бородатых братьев», проехали краем богатого поля и начали подниматься по пыльной дороге на склон холма, к самым стенам.
У ворот их сразу признали и впустили. Коней оставили на монахов, ибо оруженосцу Итье и лучнику Эмерьо Бертран велел идти вместе с ним к аббату.
Амьель действительно был болен. Несмотря на хворь, вышел во дворик, окруженный галереей с множеством тугих арок, и дожидался гостей у колодца. Свет и тьма, в меру распределенные по галерее, вели здесь вечную борьбу – как и во времена Бертранова детства, когда он всерьез подумывал о том, не стать ли ему монахом. Ничто не переменилось в монастыре, как не меняется ничто в Господнем мире.
Завидев аббата, Бертран ускорил шаги и, преклонив перед ним колено, чуть не силой поцеловал сухую старческую руку – Амьель пытался отобрать, потому что сердился, да только с Бертраном не поспоришь.
– Ну что, дитя, – обратился к коленопреклоненному рыцарю ветхий старик, – что ты опять натворил, Бертран де Борн?
– Я предал моего брата, отец, – сказал Бертран. И голову подняв, в глаза Амьелю глянул.
– Ты не раскаиваешься в сделанном, – горестно молвил Амьель.
– Нет, – честно признал Бертран. И спросил, помедлив: – Домна Агнес… она здесь?
– Домна Агнес уехала к своему брату, забрав с собой сына, – отозвался аббат. – Ты что, беспокоишься об их судьбе?
– Да, – пробормотал Бертран.
– Если бы тебя и вправду тревожила их участь, – сказал аббат, – ты оставил бы Аутафорт в покое и прекратил свои беззаконные покушения.
– Я не могу, – упрямо повторил Бертран.
Аббат прищурил глаза, глядя поверх Бертрановой головы:
– Кто с тобой?
– Мой сын Итье и один солдат.
– Пусть подойдут.
Бертран привстал, махнул рукой своим спутникам. Те приблизились.
