Андрей Посняков - Час новгородской славы
Геронтий откликнулся сразу, будто и не спал вовсе. Распахнул дверь, пригласил в дом, даже вина предложил, удивления ничем не выказав.
Олег Иваныч вина хлебнул с удовольствием. Подогретое рейнское, с корицей и пряностями. Осмотрелся. Давненько не бывал у Геронтия. Дом двухэтажный, по европейским меркам скроен. На втором этаже – жилье. Внизу, где сейчас сидели, – нечто вроде приемной или кабинета. Стол, две широкие лавки для осмотра пациентов, в углу тоже стол – большой, обитый тонкой сталью – ясно, для чего. По стенам – пахучие травы, гравюра с изображением Смерти, полки. На полках разноцветные склянки, кувшины, книги. Даже скалился человеческий череп! В Москве сожгли б давно Геронтия за подобные полочки.
– Макарьев Кирилл умер, – сказал Олег Иваныч. – Полагаю, отравлен. Может быть, даже сегодня на пиру кто чего подсыпал.
Геронтий понимающе ответил в тон:
– Полагаю, мне вскрытие делать, да тайно.
– Верно мыслишь. Жену его и детей на время Софья заговорит, слуг – Олексаха. Ну, а ты в это время… Только быстро. Жарко все-таки.
– Понимаю. Едем?
Олег Иваныч, выйдя на улицу, подозвал одного из охранников:
– Поскачешь на Прусскую, к боярыне Софье. Объяснишь все. Скажешь, пусть немедленно приезжает. Чай, подруги они со вдовой-то.
Ближе к обеду Олег Иваныч заглянул в горницу, где уже в дубовом гробу лежал усопший. Тяжело пахло кровью. Знакомый запах, еще по работе в Петроградском РОВД. Только там в морге холодно, и патологоанатомы веселые анекдоты рассказывают. А здесь жара и тихо. В уголке Геронтий отмывал от крови в тазу принесенные с собой инструменты.
Обернулся:
– Желудок чист. Никакой отравы. Общие симптомы: скорее всего, мор. Но яд все же не исключен. На левой руке подозрительная царапина, – Геронтий чуть приподнял на покойнике рукав. – Но если и яд, то мне неизвестный. И не только мне… Не только мне неизвестный, но и всем врачам Запада… Так что, скорее, мор. Хорошо бы осмотреть супружницу и деток. Да и боярыня б твоя поменьше с ними общалась.
Олег Иваныч лишь пожал плечами. Не верил он в мор, а вот в яд – вполне.
…К себе в канцелярию ехал, в думы погруженный. А не было ли в городе еще подобных нелепых смертей? Не убийств, а именно смертей. Про убийства-то ему докладывали. Кстати, на все загадочные смерти – к примеру, жил себе человек, да вдруг ни с того ни с сего умер – по указу Олега Иваныча всегда направлялись дьяки. На всякий случай. Заодно тренировались в опросах свидетелей да в составлении протокола осмотра.
Вот эти-то учебные протоколы и затребовал Олег Иваныч. Не так уж и много их оказалось, всего-то с полдесятка, да и те не очень-то интересные: фабулу дела пояснял принесший протоколы дьяк Фрол – молодой усатый парень.
Нестарый мужик преставился вроде с перепоя. Так и оказалось.
Две девки умерли в одночасье. Выяснилось, объелись грибами.
Этот уксусом отравился – думал, вино.
А вот этот… Один из Олексахиных парней… В причине смерти записано вполне анекдотично: «верно, чего-нибудь съел», что вполне возможно.
– Ну-ка, подкинь, Фрол, протоколец. Чего краснеешь-то?
– Этот сам писал, господине.
– Посмотрим, что ты там написал.
«Протокол осмотра места происшествия». Дата. Место. Понятые-послухи – две девчонки с Рогатицы. Дальше все, как полагается, слева направо. «Горница, размерами три на четыре аршина. Слева от входа лавка, в центре стол из досок. На столе кувшин с вином бело-золотистого цвета (строка перечеркнута и сверху надписано: „с жидкостью, похожею на вино“).
– Вино на экспертизу отправляли?
– Э… Дали собаке. Не сдохла.
– Так. Ясно. Чтем дальше… Порядок вещей в горнице не нарушен, ставни окна распахнуты, на полу… в беспорядке разбросаны детские игрушки, как то: глиняный медведь-свистулька, деревянная трещотка в виде скомороха, стрела от детского лука… Стрела… Что за стрела?
– Да тонкая, маленькая такая. Меньше вершка.
– Понятно. А что, у умершего дети были?
– Двое. Сын с дочкой. Теперь сироты.
– Ясно.
Кажется, и здесь пустышка. Хотя… Чем черт не шутит!
– Ты вот что, Фрол. Сгоняй сейчас к сиротам. Опроси мальчишку. Были у него игрушки да какие? Если были, не было ли средь них стрелки – скажешь, какой. Все подробненько запиши, мне вечерком доложишь.
– Понял, господине.
Выбежавшего на крыльцо Фрола сбили с ног ворвавшиеся в палаты дьяки. Предстали всей толпой перед посадником, поклонились в пояс.
– Что такое?! Опять кто-нибудь умер?
– Хуже, батюшка! – хором рявкнули дьяки. – Три каравеллы сгорели вчера ночью на ладожской верфи!
Тьфу ты! Час от часу не легче!
Беда не приходит одна. Не пришла она одна и в Новгород. Недовольный открытием университета – хорошо понимал, чем это грозит Москве – Великий князь московский Иван перехватил идущие в Новгород караваны с «низовым» хлебом, закупленным в южнорусских, «понизовых», землях: в Чернигове, Путивле, Воронеже. Проходили эти караваны через московские земли, вот Иван и перекрыл краник, мотивируя очередной новгородской «изменой». Сулился даже снова собрать войско, наказать непокорных и, по отчетам верных людей, начал уже собирать.
Таким образом замаячили пред Новгородской Республикой две большие проблемы: хлеб и война. Правда, нельзя сказать, чтобы новгородцы к ним не готовились. Последние три года, после Шелони, только этим и занимались. Ввели новый налог на постоянное наемное войско, которое и составило военную основу вооруженных сил. Войско оснастили по европейскому образцу: пикинеры, аркебузиры, латники. Каждый месяц проводили маневры, да и пообстрелялись, в приграничных стычках с теми же шведами под Кексгольмом, что на западном берегу Ладоги. Так что теперь далеко не ополчение встретило бы Ивана, а хорошо обученные профессиональные воины.
А не поэтому ли и убили Кирилла Макарьева? Ведь именно он, тысяцкий, и занимался новым войском, набранным еще старым тысяцким, ушлым «новым боярином» Симеоном Яковлевичем.
Олег Иваныч кликнул дежурного дьяка, не вернулся ли Фрол? Нет? Как вернется, сразу сюда. Сам же заходил по палатам, меряя шагами покрытый красным ковром пол. Думал. С войной все понятно – как будет, так и дадим бой. С пожаром на верфях Олексаха разберется, в этом ему, правда, и помочь нужно будет, как время появится, – дело-то государственного масштаба! Остается хлеб. Не пропустит хлеб Иван! А если через Литву попробовать? Ну, положим, из Переяславля далековато эдаким крюком будет, а вот из Чернигова или Путивля – в самый раз. Только, кроме Литвы, там и псковские земли. А уж Иван постарается, подговорит псковичей. Значит, надо и с ними договориться. Помочь против тех же ливонцев со спорными землями, хоть ливонцы давно в друзья набиваются, да все ж теперь выгоднее со Псковом дружить. Хорошая мысль. Надо обговорить срочненько с Феофилом, да вынести на Совет Господ. Посольство снарядить да побыстрее отправить. И в Литву, и во Псков заедут. А пока вмешаться в экономику: ограничить цены на хлеб. Правда, купцы могут хлеб придержать, но делать нечего, придется цены ограничивать. Иначе дело чревато бунтом. Новгородские «простые люди» – это вам не забитые российские бюджетники. Так перед властью кулаком стукнуть могут, мало не покажется!
В дверь осторожно постучали.
– Кто? А, Фрол. Явился. Ну, что там у тебя?
– Вот, господине, – дьяк с поклоном протянул Олегу Иванычу грамоту. – Не было никакого лука игрушечного. И стрел тоже не было.
– Но ведь валялась одна, на полу-то!
– Валялась…
– Валялась. А не через открытую ли ставенку залетела?
– Уж больно мала для лука.
– Самострел?
– И не самострел. Стрелка тонка, легка, неказиста. Ну, точно – игрушка!
– Ладно. Иди пока.
Отпустив дьяка, Олег Иваныч задумался. Припомнилась ему загадочная смерть Селим-бея в далеком Тунисе. Маленькая тонкая стрелка… пропитанная ядом африканской гадюки или еще какой дрянью! Как выразился Геронтий: «неизвестным врачам Запада ядом». Не нужен ни самострел, ни лук, только длинная духовая трубка – изобретение диких племен чернокожих зинджей.
А на Загородцкой, в задних гостевых горницах корчмы Явдохи, сидел за широким столом звероватого вида кряжистый мужик. Перед ним стояла глубокая деревянная миска с коричневым дурно пахнущим варевом. Высунув от усердия язык, звероватый мужик окунал в варево маленькие тонкие стрелки. Рядом, на скамье, лежала тонкая духовая трубка, изготовленная когда-то из озерного африканского тростника старым колдуном-зинджем.
Скрипнув дверью, возник слуга:
– В баньку, Матоня Онфимьевич?
В баньку-то? Можно. После пребывания у татарвы никак не откажешься от баньки – хоть она и два раза на дню месяц за месяцем. Татары – степняки. Мыться им некогда, негде, да и зачем?! А как сдался Матоня татарскому разъезду, так волей-неволей пришлось степнякам соответствовать.
Татары, конечно, не сразу ему поверили. Но пленник оказался истинным правоверным – пять раз в день творил намаз и гулко читал молитвы. Решили не убивать его, даже развязали руки. Так и очутился Матоня в Орде, где и предложил свою саблю хану Ахмату. В стычках с поляками и московитами пощады не давал, а потому скоро получил небольшой улус под Казанью. Правда, и там отличился – насмерть забил плетьми крестьянского мальчика, что вовсе не приветствовалось ордынским законом. Местный судья – кади – наложил на него епитимью да велел явиться к самому хану пред ясные очи.
