Андрей Посняков - Корсар с Севера
Обзор книги Андрей Посняков - Корсар с Севера
Андрей Посняков
НОВГОРОДСКАЯ САГА
Книга 3. Корсар с Севера
Глава 1
Новгород. Май — июнь 1472 г.
Кориолан: Итак, вновь поднял голову Авфидий?
Ларций: Да, поднял. Потому нам и пришлось
Поторопиться с заключеньем мира.
Зачем рука моя злодея пощадила
И сразу же его на месте не убила?
Ж.-Б. Мольер. Тартюф, или ОбманщикЛил дождь, беспросветный и нудный, всю ночь напролет, не переставая. Крупные тяжелые капли колотили по крышам, прогоняли с улиц редких припозднившихся прохожих, превращали в хлюпающую грязь тянущиеся вдоль городской стены огороды. В эту ночь, темную и ненастную, стражники на башнях старательно кутались в плащи, укрываясь от порывов промозглого ветра. Такой ветер обычно бывает поздней осенью, в ноябре, когда сыплется с неба не поймешь что — то ли холодный дождь, то ли мокрый снег, а скорее — и то и другое сразу. Но то — осенью… А сейчас на дворе стоял май, хоть и не очень-то теплый здесь, в северных новгородских краях, да уж и не такой, чтоб со снегом.
— Вот уж послал черт погодку, а, дядько Кузьма?! — обернувшись к напарнику, выругался воротный сторож — молодой круглолицый парень в коротковатой кольчужке и островерхом шлеме. Брызги дождя скатывались по шлему прямо за шиворот парню, и тот то и дело морщился, передергивая плечами. Второй стражник, Кузьма — высохший пожилой мужик с реденькой бородкой и длинными вислыми усами, — отвернувшись от ветра, буркнул в ответ что-то неразборчивое, видимо, согласен был, что подобную погодку только черт и посылает. Поверх кольчуги у Кузьмы — длинный крашенный черникой плащ из плотной дерюги, в небольшой плетеной баклажке у пояса плескалась медовуха.
— Славенский конец сла-а-авен! — еле слышно донеслось с Петровской башни, скрытой пеленой дождя и ночной тьмою.
— Сла-а-вен! — тут же подхватили соседи — с башни шестистенной, что в сотне шагов от Кузьмы с напарником.
— Плотницкий сла-а-вен! — откликнулся круглолицый — не спим, мол, — дождался, когда донесся ответ от соседей слева — с башни, что на самом берегу Волхова, обернувшись, подмигнул:
— Угостил бы медком, дядько Кузьма.
Вислоусый Кузьма широко, зевнул, перекрестился и, стряхнув с бороды капли, нехотя протянул баклагу:
— Пей, Онуфрий. Да только смотри, три глотка, не боле! Место у нас беспокойное, не то что у этих. — Он махнул рукой влево, в сторону Волховской башни.
Местечко им действительно досталось то еще! Бойкое, если не сказать больше. Большая четырехстенная башня, на которой несли службу Кузьма с Онуфрием, была проезжей — выходила воротами за городскую стену, к большой дороге, что извивалась меж лесов да болот по правому берегу Волхова. С той стороны много кто мог пожаловать. И хитроватый костромской купец, и тихвинский богомолец в рясе, и приказчик новгородского архиепископа, и московский служилый человек. Последних, после поражения новгородцев у реки Шелони, расплодилось в Новгороде куда как много! Шныряли туда-сюда по Торгу, что-то вынюхивали, нос свой совали в дела новгородские, советовали — имели на то право по договору Коростынскому. По тому же договору выплачивал Новгород Москве контрибуцию, шестнадцать тысяч серебром — деньги немалые. Ну, деньги у новгородцев водились, Бог даст — выплатят, а вот то, что уж слишком нахально московиты в их дела лезли, многим не по нраву было.
— Хорош медок у тебя, дядько Кузьма, — крякнув, похвалил Онуфрий. — Поди, женка варила?
— Свояченица… Ну, хорош хлобыстать, до утра-то, чай, долго.
— Стой-ка, дядько! — вдруг насторожился Онуфрий. — Чу! Вроде как кричит кто?
— Да кому там кричать-то?
Свесившись за ограждение башни, Кузьма глянул вниз:
— Есть кто тут аль нет?
— Я, милостивец! Монах из обители Дымской.
— Черт вас, монахов, по ночам носит! Ну и сиди теперь, утра дожидайся.
— Правильно, дядько Кузьма! — Онуфрию, как и Кузьме, не очень-то хотелось отворять тяжелые, скользкие от дождя ворота. Утром-то, Бог даст, перестанет дождище…
— Спаси, милостивец, — жалобно загнусавил монах, — и так весь промок до нитки. Хоть за деньгу пусти.
— А ты молись чаще, отче, — хохотнул Онуфрий, — а то ходит вас здесь ночами, аки…
— Ну-ка, помолчи, паря, — прервал Кузьма. — Эй, отче! Ты про какую деньгу сейчас помянул — про московскую али про новгородскую?
— А какая тебе любезней?
Стражники переглянулись.
— Ну что, отворяете ворота? Не то сейчас к пристани пойду.
— Да погоди ты… Вон, спускаемся уже.
Заплатив стражникам, монах — юркий плюгавистый мужичонка с бегающими глазами — натянул на голову плащ, наброшенный поверх рясы, и скрылся в дождливой тьме. Он прошел по Славне, чуть задержался у поворота на Ильинскую улицу. Постоял, поглядел куда-то и нехорошо усмехнулся.
— Ужо, посчитаемся теперь с тобою, — злобно прошептал он, — посчитаемся.
Пройдя по Славне, монах свернул на Пробойную. Шел смело, не опасаясь. Выбежавший из поворота на Рогатицу шпынь хотел уж махнуть кистенем, пришибить дурного монаха. Да тот обернулся вовремя… И тать ночной вдруг ощерился, словно увидал отца родного. Убрав кистень, поклонился приветливо — видно, знавал когда-то монаха. Да и монаха ли?
Сговорившись, дальше вдвоем пошли, лишь у Федоровского ручья расстались. Тать на Московскую дорогу пошел, через мостик, промышлять дальше, али в корчму к Явдохе, а монах к боярской усадьбе свернул, заколотил в ворота. На дворе зашлись в лае цепные псы, кто-то из дворовых слуг пробежал, грузно топая по дубовым плахам…
— Кого там черт принес?
— Открывай поскорей, пес! К господину Матоне от московских людей посланец…
Под шум дождя хорошо спалось на перине, что постелена была на втором этаже недавно выстроенного дома, посреди просторного двора, вымощенного деревянными плашками. Кроме дома, на усадьбе находился амбар, баня, конюшня и — у самого частокола — росли яблоньки-подростки. Небольшая была усадьба, да уютная. И ограду имела мощную. По двору два злых кобеля бегали, а в надвратной башенке особый человек сидел — видно, лихих людей опасался хозяин или лишних любопытных взглядов.
Плашки на дворе выложены хитро — в центре, у крыльца, чуть выше, у ограды пониже, чтобы луж не было. Предусмотрительность по новгородской погоде не лишняя. Дождевая вода ручьями скатывалась к частоколу, в желоб из крепкого ясеня, оттуда, через небольшое отверстие, вытекала на Ильинскую улицу в специальную канавку, ну а уж из нее — в Волхов. У многих в Новгороде такие приспособления на дворах были — потому и не гнили особо строения, долго, веками, стояли.
Ворочался на перине хозяин — светловолосый, с кудрявой модной бородкой и родинкой на левой щеке. Не сказать, чтоб уж очень молод, но и далеко не стар. Ворочался он, длинные волосы разметав, может, сон какой нехороший снился?
А и снился!
…Натужно ревел двигатель. Милицейский «Урал» летел вслед уходящему в ночь лесовозу. Эх, если б дорога получше!
— Обходи, Игорь! Уйдет!
Удар! Темнота…
…Заросший косматой бородищей мужик в красной рубахе. Размахивает дубиной, кричит, брызгая слюной… Он же — в проруби. Выскочил, взлетел над лесом, завыл, словно сатанинский дух… И пропал вдруг, как и не было.
…Церковь. Иконы. Сладковатый дух ладана. Пред аналоем — женщина. Молится, ставит свечку. Оборачивается. Лицо — словно писано ангелами. Сияющие глаза, золотисто-коричневые… Софья!
— Софья… — Мужчина проснулся. Сел на перине, протянув руку, взял с лавки жбан с квасом, отпил. Вытер рукавом рубахи пот на лице, прислушался.
Дождь все лил, барабанил по крыше, ручьями журчал в желобах. Кругом тьма… Нет, кажется, светало.
— Эй, кто там есть в людской?
Тут же отворилась дверь. Возник на пороге слуга — молодой парень — поклонился:
— С добрым утречком, Олег, свет-Иваныч!
— И тебе того же, Демьян Миколич. Давай сбитню да вели коня седлать. Сей же час на владычный двор еду… Черт, чуть не проспал ведь.
— Которого коня седлать, Олег Иваныч, каурого али в яблоках?
— Да какого хочешь… Впрочем, нет. Каурого седлай, дорога-то скользкая, а каурый все ж покладистей будет.
Парень, поклонившись, вышел. Надежен, Демьян-то, Демьян Три Весла, с Пашозера, погоста дальнего, Миколы-весянина сын. Как-то по осени сильно помог Демьян Олегу Иванычу в борьбе с ненавистным боярином Ставром, что держал в порубе любимую женщину Олега, боярыню Софью, и друга-приятеля Гришу, книгочея и умом вострого служилого человека архиепископа Феофила, главы новгородской церкви — Софийского Дома. И сам Олег Иваныч был таким вот «служилым человеком» (по-здешнему — софийским), только рангом куда как выше — возглавлял «следствие Софийского Дома», или, говоря более понятным языком, — службу безопасности Министерства иностранных дел Новгорода Великого. Не Феофилу лично служил — Новгороду, городу, ставшему для Олега Ивановича Завойского второй (и — любимой) родиной. Первой был Санкт-Петербург… Районный отдел милиции, должность старшего дознавателя, перед ней — шесть лет оперативной работы. И пустота… С первой женой развелся, вторая сама сбежала, третьей Олег Иваныч не заводил — себе дороже. Думал, что и нет ее на свете, никакой такой любви, уверен был… Пока не попал вдруг в пятнадцатый век да не встретил новгородскую боярыню Софью. Вот уже скоро два года минуло, как непостижимым образом очутился Олег Иваныч в Новгороде, Господине Великом. А сколько событий за это время произошло — вспомнить страшно! И посольство в Литву, и борьба с Москвой, и интриги боярина Ставра — подлеца и садиста. Горит теперь Ставр в геенне огненной, не иначе. По делам и честь. А дела у Ставра были чернее черного… Ну, черт с ним, со Ставром, не к ночи будь помянут. Хоть вся здешняя жизнь в борьбе прошла — и в порубе под арестом пришлось побывать, и в плену, и в немилости, — а все же считал Олег Иваныч, что сделала ему судьба к сорока годам хороший подарок. Верные друзья, работа, любимая (и ответившая взаимностью) женщина — что еще нужно для счастья? Ну, и ощущение своей нужности, конечно. Нужен был Олег Иваныч Новгороду, всем людям новгородским, непростую службу правил — против врагов да завистников Новгорода Великого, коего и считал уже давно своей истинной родиной. Нравились ему и жизнь, и порядки новгородские — вольные, свободные, честные! Иногда Олег Иваныч спрашивал сам себя — а что же заставляло его лезть на рожон, не щадя жизни своей, ради чего? А вот ради всего этого: друзей, любимой, ради всех земляков — свободных людей новгородских. Повезло, что закинула его судьба в новгородские земли, а не, скажем, в Москву. Не вынес бы московитского рабства, зависимости подлой от тех, кто повыше. Нет, даже если б все иначе повернулось, не служил бы Москве так, как Новгороду, ибо за страх была бы та служба, по указке, по окрику, под приглядом. Хотя, спору нет, хватало и в Москве людей честных: хоть вот боярин Иван Костромич, да Силантий Ржа, дворянин московский, да Федор Курицын, дьяк, да Иван Товарков, да многие… Но не полюбил Олег Иваныч Москву, а приезжая туда — себя не в своей тарелке чувствовал. Тяготил его сам воздух московский, словно рабьим духом пропитанный. Другое дело — Новгород, Господин Великий! Свободная республика свободных людей! Жаль, многие не очень ценили свободу, считали, что кусок мяса в зубах куда как лучше. А Иван, князь Московский, такие куски раздавал щедро. Да и войско у него было — профессионалы, во всем от великого князя зависящие, не чета новгородскому ополчению. К тому же и митрополит Филипп, глава Православной церкви, в Москве сидел, не в Новгороде. Потому многие люди в Новгороде войну с Москвой считали делом совсем не богоугодным. Иван тем пользовался. После проигранной битвы на Шелони-реке чуть попритихли новгородцы, гордость свою спрятали, однако, замечал Олег Иваныч, не очень-то много было таких, что победе московской радовались. Не очень-то привечали в Новгороде московских служилых людей пронырливых, что, понаехав, свои порядки устанавливать пробовали: не так делайте, как народ на вече решит, а как великому князю Ивану Васильевичу, государю-батюшке, угодно, поцеловать бы его ноженьки. Тьфу!
