Братский круг. По самому краю … (СИ) - Юшкин Вячеслав

— Хорош! Убьете! — раздался сквозь наползающий мрак чей-то голос. — Встать!

Удары прекратились.

— Встать, осужденный! — тот же голос властно обращался видимо ко мне. Но встать я не мог. — Подымите его. — двое конвоиров подняли меня и поставили на ноги.

— Я называю фамилию имя, а ты статью и срок. Потом бежишь вон к тому забору и садишься на корточки. — обладатель голоса с лейтенантскими погонами указал туда, где уже сидели на кортах, держа руки за головой, вышедшие ранее зеки. — Понял?

Я вяло кивнул. Лейтенант виделся мне в тумане.

— Кубарев Александр Николаевич 1969 года рождения.

— Статья 148 часть третья, три года строгого режима.

— Что-то маловато тебе насыпали, с таким-то послужным списком. Но ничего, наши опера разберутся, отчего такая несправедливая недоработка. Пошел к остальным. Бегом! А ты выводи следующего. — литеха обратился к дубаку, первому сбившему меня с ног. Сквозь начавший рассеиваться туман я успел разглядеть его. Это был плоскомордый толстый казах с погонами прапора. Он явно был доволен своей подлой уловкой, так дорого обошедшейся мне.

— Бегом, Кубарев! — дубина опять обрушилась на мою многострадальную спину, и, согнувшись под очередным ударом, я заковылял к остальным. Опускаясь на корточки, еще раз повернул голову, чтобы лучше разглядеть казаха-прапора.

— Не оборачиваться! — раздался окрик, и, не дожидаясь нового свиста дубины, я отвернулся.

— Лютует вохра. — пробормотал сидящий рядом грузин Горгадзе.

Когда весь «Этап» приняли, разрешили подняться с корточек.

— Берем вещи и следуем за мной. — приказал лейтенант и зашагал в сторону большого здания.

Зеки, прихрамывая вереницей, спешно потянулись за ним. Колонна приближалась к зданию, окрашенному в серые тона, это была так называемая «Дежурка» — ДПНК. Нас завели в большую прямоугольную клетку-стакан и закрыли на замок. Дежурный — равнодушный мужчина лет сорока, в чине капитана перебирал папки с нашими делами, два прапора терлись рядом с ним, один через плечо начальника изучал фотографии, другой заваривал чай. Зашел давешний литеха, снял камуфлированный бушлат и повесил его на вешалку. Зеки молча наблюдали за происходящим.

— Николаич, может начнем? — спросил лейтенант у начальника смены.

Капитан оторвал сосредоточенный взгляд от макулатуры с нашими делами и приказал:

— Зови Алдабергенова. — прапор, что стоял за спиной начальника смены, потянулся к микрофону громкой связи.

— Прапорщик Алдабергенов, срочно прибыть в дежурную часть.

Спустя пару минут дверь в дежурку отворилась, и появился толстый казах. Так же повесив бушлат на вешалку, он направился к длинному столу. Поверхность стола была настолько затерта, что даже в голове не укладывалось, какое количество арестантов прошло через него. Многие и многие тысячи.

— Начинай шмон, Серик. — капитан отодвинул от себя папки. — А то до футбола не успеем.

— Понял, Николаич! — казах потер руки и взял верхнюю папку. — Ну, хто тут первый? — Горгадзе! Давай сюда с вещами.

Прапор, который заваривал чай, подошел к клетке и открыл ее. Грузин лет тридцати протиснулся к выходу из клетки, и, неся перед собой баул, подошел к столу. Казах вытряхнул содержимое на стол. Тетрадка с ручками, станок для бритья, две пары трусов, полотенце, мыло, зубная щетка, еще какая — то мелочь.

— Что-то не богато живешь, генацвале. — жирный казах ощупал все швы в пустом бауле и положил его на стол. — Раздеваемся до трусов. Одежду и обувь подаем мне в развернутом виде. А вы запоминайте, в каком порядке идет шмон. — обратился он к вновь прибывшим, стоявшим в клетке. — Каждому повторять не стану.

Грузин в одних трусах стоял босиком на сером кафеле пола. Алдабергенов деловито перебирал его вещи. Закончив, скомандовал — приспустить трусы и десять раз присесть.

— Что? — не расслышал Горгадзе.

— Трусы говорю спускай и десять раз присесть. Что не ясно тебе?

Грузин ошалело покосился на стоявших в «Стакане» зеков, видимо не зная, что делать в этой ситуации. Это была его первая ходка, и он боялся сделать что-нибудь не так и уронить свое достоинство в глазах окружающих. С другой стороны, невыполнение приказа прапора могло быть чревато такими последствиями, о которых и думать не хотелось после такой «Приемки».

Казах медленно удивленно поднял глаза на почти голого зека.

— Ты че, слов не понимаешь? — рука потянулась за висящей на поясе дубиной.

— Не менжуйся, Биджо — раздался вдруг спокойный голос из рядов заключенных. — Ничего стремного в этом нет, обычный ментовской шмон. Сейчас все через это пройдем. — Я повернул голову в сторону говорившего и увидел Утюга, стоящего в первом ряду возле решетки.

— Это кто там пасть раззявил? — жирный казах метнулся к клетке, сжимая в руках дубину. Выудил из толпы старого каторжанина и выдернул его тщедушное тело наружу. — Ты че, старый, вообще страх потерял? — прапор резко замахнулся дубиналом.

— Отставить, Алдабергенов! — голос капитана резанул воздух. — Осужденный, вернуться в клетку. Пусть режимники потеют.

Чувствовалось, что начальнику смены не совсем приятны все эти процедуры, в отличии от жирного узкоглазого прапора-гондона, который испытывал явное удовольствие, унижая или избивая заключенных.

Утюг резким движением вывернулся из рук замершего Алдабергенова, и, направляясь к клетке, произнес:

— Благодарствую, гражданин начальник, старость и на воле не часто уважают, а в неволе и подавно. И вам, — обернулся к толстому казаху — Дай бог здоровьечка. И всем вашим родственникам до седьмого колена, и всем их родственникам, и родственникам их родственников…

— Ну старый! — прошипел сквозь зубы Серик. — Доберусь я еще до тебя!

— Лейтенант, продолжайте без меня. — капитан встал и, подойдя к вешалке, начал одевать бушлат. — Я в изоляторе. Деда не трогать. — посмотрел на прапора-казаха и вышел.

Шмон продолжился. Арестанты один за другим подходили к продолговатому, до желтизны затертому столу и выкладывали свои вещи. После осмотра одевались и становились в другую клетку у противоположной стены. Скоро очередь дошла до меня. Имущества со мной не было никакого, оно разлетелось по асфальту в «Конверте» во время приемки, уцелела лишь книга Владимира Семеновича. Но меня это не беспокоило. Барахло мое, наверное, уже штабные шныри раздербанили, растащили по своим мышиным норам.

— Ну что, Кубарев, злишься на меня? — маленькие, заплывшие хитрые глаза Серика смотрели изучающе. — Что молчишь? Наверное, хочешь мне в горло вцепиться, ну так давай, давай!

Я не отвечал, просто глядел, не мигая, на эту присосавшуюся к тощей арестантской холке отожравшуюся мразь ненавидящими глазами. Глядел и молчал. Думалось, что такими как этот урод не становятся. Таким надо именно родиться!

Первым отвел глаза прапор, видимо каким-то образом прочитав мои мысли, и процедил сквозь зубы:

— Ничего, тебе еще рога-то пообломают. Подожди немного. Следующий!

Этап повели в «Карантин», — отдельно от остальных стоящий барак рядом с дежуркой. Рыжий шнырь по прозвищу Лопата выдавал матрасы и синие с полоской одеяла. Протягивая мне скатанные постельные принадлежности, он шепнул:

— Ты Куба? Привет тебе от Немца и Димы Тягача. Матрасик аккуратней разворачивай, там гостинец передали. Если че надо — черкнешь малявку, я перешлю по адресу.

Бросив на шконарь скатку, я развернул вещи, в одеяле был спрятан пакет. Недолго думая, вытряхнул его содержимое на кровать. Любопытный грузин Горгадзе присвистнул, глядя из-за моей спины. На одеяле лежало несколько пачек «Америки», килограммовый пакет листового чая, новые с этикетками трусы с носками и большущий шмат сала — непозволительная роскошь для лагерных стен. В одну из сигаретных пачек была вставлена свернутая трубочкой «Мулька», я развернул ее. Текст был следующий:

«Братан, рады видеть тебя в этих стенах, как бы глупо это не звучало. Сегодня встретиться не получится, а вот завтра смена „Бугая“, попытаемся прорваться к тебе в карантин. От братвы прими небольшой грев, если что надо шуми через Лопату. Сильно не расслабляйся, после отбоя будут дергать в „безопасность“, но нас-то с тобой брат этим не испугаешь, тем и живы. Так что держись. Мульку сожги. Ни пуха тебе. С уважением Саня Немец, Дима Тягач.»