Воин-Врач III (СИ) - Дмитриев Олег

— Буривой надоумил, вместе придумали, как сделать. Что за девку привёз? Княгиня того и гляди полыхнёт, — едва ли не шёпотом ответил патриарх Всея Руси, и в голосе его сквозило неприкрытое опасение. Да уж, только этого не хватало.

Князь вывернулся из-под руки владыки, широко шагнув к жене, положив ладони ей на плечи. И понял, что успел в самый последний момент.

— Здравствуй, ладушка-красавица, — он смотрел в глаза Дарёне не отрываясь, внимательно. Не пропустив момента, когда негодование в них чуть качнулось, как вода в неловко пошевелённом ведре у колодца. — Сироту из Турова привёз, ляхи бабку её при ней живьём сожгли. Прими, как младшую родню. А ту, кто про меня или неё плохое тебе сказал, укажи мне хоть словом, хоть глазом — я ей сердце вырву. И съем.

Сомневаться в том, что Чародей говорил чистую правду, мог бы только тот, кто знал его лучше всех. Как Дарёнка, в глазах которой теперь блеснули облегчение и радость.

— А тебя, муж дорогой, хлебом не корми — дай девок за титьки пощупать, — шёпотом на ухо проговорила она, обнимая, как и положено традицией, вернувшегося из похода мужа, приняв от него братину с его любимым брусничным морсом. — Никто ничего не говорил, сама накрутила себя. А сердце моё и так давно тебе принадлежит, любый мой!

Они обнялись крепко и расцеловались прямо на ступенях собора, вызвав настоящие овации у толпы. А патриарх, кажется, перекрестился ещё истовее, чем обычно. Но князь и княгиня Полоцкие не заметили этого, потому что друг с друга не сводили глаз.

Глава 15

Тем временем в за́мке

— Светлейший государь, беда! Кошмар! — влетели войт с каштеляном.

Первый верещал высоким звонким голосом, второй шаркал своим противным хрипло-скрипучим. Спасло их только то, что Болеслава разбудили не они своим докладом, он поднялся со стола раньше. Ну и чудодейственный «брусничный морс», конечно, очень помог королю.

— По одному! Казимир, ты! И тихо! — сегодня хватка у монарха была значительно лучше, чем в любой другой из дней пары прошедших недель. Одной командой он разом заткнул каштеляна с его голосом ржавой пилорамы, и войту громкость прикрутил на минимум.

Повинуясь указанию королевского пальца, оба они брякнулись на лавку напротив, и Казимир, столичный мэр, начал доклад едва ли не шёпотом. И от этого услышанное звучало ещё тревожнее.

Десять дней назад в окрестностях Сандомира, большого торгового города южнее Люблина, на высокий холм с восточной стороны откуда-то приехали сани. Не повозки, запряжённые лошадьми, а именно сами сани. Ни коней, ни людей, ни следов их никто потом не нашёл.

Когда яркое по ранней весне Солнышко поднялось, как всегда делало, над вершиной, лучи его осветили странные конструкции, которых с вечера там точно не было. Глазастые стрелки́ на городских стенах побледнели и очень напряглись. Самых же глазастых уже трясло так, что руки ходили ходуном. Это у тех, кто не блевал, скрючившись, себе под ноги тяжко, судорожно.

Сандомирский воевода отправил десяток, чтоб убрать с глаз непотребство. Воины того десятка украсили белый снег алым. Тела их сделали лужок перед стеной похожим на поле битвы. Непонятно с кем, от чего стало ещё страшнее. Воевода Яромир, человек опытный и прослуживший всю жизнь, направил ещё две группы тайно, в обход, другими воротами. Через некоторое время ветер донёс до города крики мучительной боли и ужаса. Стало понятно, что без чёрного колдовства тут не обошлось. Мудрый военачальник велел заложить наглухо входы и выходы, приготовиться к осаде и смотреть в оба во все стороны. И на небо поглядывать. Он слышал недавние вести из Люблина. А через шесть дней, на седьмой, получил новые.

В записке на клочке бересты было начертано бурой кровью: «Забирай, пока зверьё не растащило». Записка нашлась в зубах у Збигнева, того, что вышел старшим одной из тайных групп. И который приходился Яромиру зятем. Голову Збышека обнаружили на крыльце утром. Она висела, привязанная обычной верёвкой за слипшуюся заледенелую бороду. Следов, ни людских, ни звериных, не обнаружили ни во дворе, ни по пути к тем проклятым саням на холме. Предутренний снежок скрыл и тела первого десятка, что был направлен воеводой неделю назад. Долгих семь дней и ночей, в каждую из которых вокруг Сандомира выли незримые волки.

Глядя на жуткие шибеницы и тех, точнее даже — то, что на них находилось, старый Яромир испытывал давно забытые чувства. Когда ты с отцом на зимней охоте, он с друзьями ускакал далеко вперёд, а на тебя из лесу вышел бешеный медведь-шатун, которого подняли из берлоги собаки. Или когда младший брат истекает кровью у тебя на руках, а твои пальцы скользят в липкой горячей красноте, пытаясь пережать распоротую жилу ему на бедре. А над головой продолжают мелькать стрелы поморян, но звука их ты не слышишь, потому что в ушах бьётся последний крик брата. А, может, и твой собственный. Или когда тебе пять или шесть зим от роду, матушку, что сгорела от лихоманки, под непонятное протяжное нытьё опустили в яму монахи и забросали грязью. А отец снова в каком-то походе с великим князем.

Тот, кто видел удавленников вблизи, примерно представил бы, что за картина открылась на вершине холма воеводе. Лучше, ближе к увиденному бы вышло у того, кому попадались повешенные пару недель назад. Но тоже не то. Бессилие на самой границе с отчаянием, чувства, позабытые давным-давно и не напоминавшие о себе бо́льшую часть жизни навалились вдруг на Яромира, заставив ссутулиться и разом постареть на несколько зим.

На каждых из семи саней была надёжно, крепко устроена виселица. Меж столбов на перекладине висело по удавленнику. Со вполне характерными для этого способа казни чертами лиц. Вот только ветром, налетавшим время от времени, голые тела не качало. Потому что каждое удерживал не менее надёжно установленный точно по центру саней кол, отёсанный так грубо и небрежно, что от одного взгляда на него становилось страшно, больно и мерзко. Тот, кто привёз на польские земли такое, был, наверное, страшным врагом. Два десятка тел дозорных, второго и третьего отрядов, это подтверждали со смертельной убедительностью. Как и голова Збышека утром на крыльце.

Щурясь, дёргая щекой, резко втягивая воздух открытым ртом, читал старый Яромир надписи на польском, германском и латыни. Одинаковые берестяные листы были закреплены на бортах саней.

«Предателям, убийцам, насильникам и ворам нет места на русской земле».

Воевода с большим трудом, но узнал одного из повешенных. Того звали Фридрихом, он был полусотником в войске Болеслава, но власти и силы имел больше некоторых поместных воевод. Ходили слухи, что служил он не только королю, но и императору, а то и самому папе римскому, но наверняка никто не знал. Тех, кто спорил или задирал на людях Фридриха, он убивал сразу, не меняя скучного выражения лица, не моргнув блёкло-голубым глазом над острым бледным конопатым носом. В одном из походов, на реке, когда все мылись, Яромир понял по шрамам на его теле, что воином полусотник был бывалым и многое пережившим. По тем самым приметным отметинам воевода его и узнал. И подивился выражению ужаса и смертной му́ки на заледеневшем лице. Будто все души убитых собрались вместе и отомстили обидчику. Или им кто-то помог.

Не загоняя в город, виселицы на санях обмотали дерюгами и рядном — стало чуть легче впрячь в них лошадей. Просто так они подходить не хотели ни в какую. Яромир велел каштеляну города расплатиться с возчиками наперёд, сдал то немногое из городского имущества и оружия, что имел, опешившему и растерявшемуся войту. Погрузил семьи, свою и дочки, что стала вдовой, на попутный торговый караван и отправился под стенания жены на юг. В сторону, противоположную той, куда последним приказом перенаправил послание с русских земель. Чехи, венгры, болгары — кто угодно. Но сил на то, чтобы биться с такими врагами, он в себе больше не чувствовал. Это пугало сильнее. А хуже всего была не отпускавшая мысль о том, что они, враги те, были в своём праве. Те, что ехали сейчас по льду Вислы в Гнезно, к Болеславу, были отправлены им на чужую землю. И в том, что они могли там жечь, грабить, убивать и насиловать, у Яромира сомнений не было никаких. Но Польша не воевала с Русью. И тот, кто встретил Болеславовых слуг, поступил так, как положено хозяину своей земли встречать разбойников и воров. Выпустил кишки и выбросил за ограду, как бешеных собак. Без сомнений и страха. И узнавать, чем закончится их битва с Болеславом, старый воевода не собирался. Это была уже не его война.