ХОВАРД ФАСТ - ПОСЛЕДНЯЯ ГРАНИЦА
Иногда загнанные в тупик индейцы разбивались на группы по двое, по трое и всё же ускользали. Они увели табун в двести двенадцать лошадей, бросив своих собственных маленьких пони, которые были изнурены и загнаны насмерть. Они резали скот, кормились и скакали дальше.
Двенадцать ковбоев, возвращаясь с пастбищ в сопровождении фургона с продовольствием, поднялись на холм и увидели двух индейцев, свежевавших бизона. Ковбои ринулись вперёд, а оба индейца, подняв головы, увидели их и бегом бросились к своим пони. Один из них с разбегу вскочил в седло; другой, получив пулю в ногу, упал. Ковбои столпились вокруг раненого индейца, делавшего отчаянные усилия, чтобы дотянуться до своего ружья. Мак Реди, старшина, отшвырнул ружьё подальше, а Аксель Грин пнул сапогом упавшего индейца и разорвал ему шпорой щёку.
Первый индеец, отъехав ярдов на триста, повернул пони и стал следить за происходящим. Расстояние было слишком велико, чтобы можно было достать до него из пистолета, а у ковбоев было с собой всего два ружья.
Клинг и Сандерсон, оба отличные стрелки, сделали несколько попыток попасть в индейца, но безрезультатно.
Грин хотел было погнаться за ним, но Реди удержал его, сказав:
– Брось! Одного мы заполучили, а тот пусть убирается к чертям!
Сандерсои согласился с ним.
– Это Шайен, – заявил он, кивая на лежавшего в траве индейца со сломанной ногой и окровавленным лицом. – Возможно, вся их банда где-нибудь поблизости.
Второй индеец медленно поехал прочь. Первый лежал, опершись на локоть, неподвижный, даже не глядя на ковбоев, и тянул странную печальную мелодию.
– Что это такое?
– Похоронная песнь, – сказал Сандерсон. Марси осклабился. Его дед был убит в бою с индейцами, и он считал, что ему полагается ненавидеть индейцев более, чем другим.
– Что мы сделаем с ним? – спросил Грин.
– Грязный краснокожий ублюдок… – злорадно процедил сквозь зубы Марси.
– Не трогайте его, – сказал повар Фергюсон. – Это не наше дело.
Индеец всё так же не отрывал глаз от земли, лёжа на боку, опираясь на локоть. Это был молодой человек, не достигший ещё и тридцати лет, с правильным лицом, длинным мощным телом, выпуклой грудью и широкими плечами. Разорванная шпорой щека и сломанная нога причиняли ему боль, но он не показывал этого. Он лежал совершенно неподвижно в старых грязных штанах из оленьей кожи.
– Найдем дерево и вздёрнем его, – решил Реди.
– Брось, не надо!
– Послушай, Реди, – сказал повар: – не наше дело линчевать его. Может, он Шайен, а может, и нет. Здесь никто ничего не знает об индейцах. Но линчевать его – не наше дело.
– Не Шайен? Да ты посмотри на его мокасины! Мокасины с совершенно изношенной подошвой, потертые и лопнувшие по швам, всё ещё хранили следы былой красоты. Когда-то их с бесконечной заботой и терпением расшили бусами.
– Да, это мокасины Шайена, – признал и Сандерсон.
Фергюсон переводил взгляд с одного лица на другое. Половина ковбоев были молодые ребята, не старше двадцати лет, загорелые, крепкие. Фергюсон хорошо изучил их за те долгие ночи, когда они слегка поколачивали его. Уж так принято, чтобы каждая партия ковбоев пересчитывала ребра своему повару. И он в каждом видел лучшие качества, присущие людям, живущим простой жизнью.
– Не линчуйте его, – сказал он. – Бросьте его здесь одного, если вам хочется его смерти.
– Заткнись, поварёнок! – сказал Марси. Больше никто не произнёс ни слова. Они стояли вокруг лежащего индейца и смотрели на него, а не на повара. Фергюсон подошёл к фургону с провиантом, взял там кружку с водой и протянул индейцу:
– Выпей.
Индеец поднял глаза, поглядел на Фергюсона и выпил воду, сказав что-то на своём языке.
– Свяжите его и посадите на лошадь! – вдруг заорал Реди: он уже принял решение; а приняв его, всегда проводил в жизнь, о чём было известно всем его ковбоям.
Фергюсон беспомощно покачал головой, отвернулся и полез в фургон.
Привязав индейца к его лошади, они упрямо ехали около двух миль, пока не нашли достаточно высокое дерево, чтобы повесить на нём человека. Это был старый пятнистый виргинский тополь, наклонившийся над ручьём. Перекинув лассо через ветку тополя, они посадили индейца на его лошадь, накинули ему петлю на шею и прикрепили другой конец к костяной луке седла.
Каким-то образом индеец ухитрился стоять, выпрямившись в стременах, несмотря на сломанную ногу. Сохранить своё достоинство было его единственным желанием. Лицо его было бесстрастно, глаза закрыты.
– Мне до чёрта хочется, чтобы он хоть что-нибудь сказал, – пробормотал Сандерсон. – Противно, когда человек умирает, не сказав ни слова.
Но тут Реди стегнул пони, тот рванулся, и индеец повис в воздухе.
Фергюсон высунулся из фургона и погнал лошадей, заявив:
– Надо найти место для стоянки. Пора обед готовить.
В форте Уоллес оба эскадрона обросших бородами и пропыленных солдат сменили лошадей. Двигаясь по следу индейцев, они проехали половину штата Канзас с востока на запад и почти весь с севера на юг, сделав более пятисот миль. Они довели своих лошадей до полного изнурения и сами были не в лучшем состоянии.
В Уоллесе Мэррей и Уинт приняли ванну и побрились, а их люди легли, чтобы отоспаться. Мэррей изучил карту, написал донесения полковнику Мизнеру и генералу Круку, а затем напился до бесчувствия в офицерской столовой.
Так как полковник Льюис отправился со своими пехотинцами в поход против индейцев, командование принял капитан Гудолл. Он наблюдал за Мэрреем с плохо скрытым презрением, и когда Мэррей заявил, что Льюис сделал глупость, выступив так торопливо, только взгляд Уинта удержал Гудолла от ещё более оскорбительного ответа на дерзкое замечание Мэррея. Уинт сам уложил Мэррея в постель, но спустя два часа Мэррей уже разбудил его.
– Прикажите людям седлать, – сказал он. Уинт не возражал и не спорил – он понимал, что в душе Мэррея мучительная боль, которую невозможно успокоить, пока жертва не будет повержена. Мэррей, который был ещё под хмельком, пробормотал:
– Если человек продался, он продался целиком.
Солдаты оседлали запасных лошадей, и Мэррей, небрежно сидя на белой кобыле – теперь вместо рослых серых коней у них были и белые, и чалые, и гнедые, и вороные, – повел отряд из форта.
Он вел всю ночь своих людей, полусонных, злых. Утром они поспали и снова двинулись дальше.
Эскадроны искали во всех направлениях. Однажды они повстречали фермера, сообщившего им, что у него пропало двенадцать быков, и, делая круг за кругом по его земле, они обнаружили след индейцев и место, где те свежевали украденный скот. Они дошли и до ручья, где с ветки тополя свисало лассо. Рядом находилась свежезасыпанная могила.
– Раскопать! – угрюмо приказал Мэррей. Он не ожидал, что солдаты вытащат из неё тело линчеванного индейца.
– Интересно, кто это сделал? – спросил Уинт. Они опять закопали тело, и Мэррей подумал: «Ещё одним меньше! Сколько же ещё они в состоянии продержаться?»
– Мы, вероятно, уже близко от них, – сказал Уинг. Мэррей двинулся дальше, проклиная разномастных лошадей, не обладавших и наполовину выносливостью полковых серых. Их гнали без пощады и жалости. На следующий день, ещё до полудня, отряд обнаружил место, где совсем недавно находился индейский лагерь.
– Они долго отдыхали здесь, – сказал сержант Кембрен.- Костры горели несколько часов.
Уинт поднял брошенный щит из бизоньей кожи, пробитый у края пулей.
– Простреленному щиту они уже не доверяют, – пояснил он Мэррею.
В сумерки они увидели индейцев, и Мэррей бесновался и проклинал всех и всё, потому что усталые лошади не могли следовать за ускользавшими от них индейцами.
– Нам необходим отдых. Люди ещё выдержат, но вы погубите лошадей, – сказал Уинт.
И, вопреки своему желанию, Мэррей дал солдатам часовую передышку, во время которой он не переставая ходил взад и вперёд среди наступившего мрака. Уинт подошёл к нему и нерешительно положил ему руку на плечо:
– Послушайте, Мэррей… Мы немало пережили за эти недели…
– Ну и что же?-подозрительно и враждебно спросил Мэррей.
– Могу я сказать, что думаю?
– Можете, – ответил Мэррей.
– Всё это дело обычное, ведь вы служите в армии. Не важно, как это началось, почему вы поступили в академию, почему стали офицером. Главное то, что вы здесь и что это ваш служебный долг. Когда всё кончится, то мы об этом забудем и на очереди будут другие обязанности.
– Так ли?
– Но это мучает вас. Эти проклятые Шайены чем-то задевают вас за живое.
– Они на всех нас действуют, – ответил Мэррей. Он не мог бы рассказать Уинту, каково это – почувствовать себя опустошенным, утратить веру в то, чему служишь, в мундир, который носишь, и разочароваться во всём, что было дорого.
Через час он поднял людей, и они двинулись опять в ночь и мрак. Этой ночью они настигли убегающее племя и, обнажив сабли, дрались с арьергардом Шайенов.
