Андрей Онищенко - Миссия"Крест Иоанна Грозного"
– "Войско и бояре, поддались без сомнения, не ложному Дмитрию. Он приближался к Москве: с кем стоять против его силы? с горсткою ли беглецов Крамских? C нашими ли старцами, женами да младенцами? и за кого? за ненавистных Годуновых, похитителей державной власти? Для их ли спасения предадим Москву пламени и разорению? Но не спасем ни их не себя сопротивлением бесполезным. Следовательно, нечего думать: нужно прибегнуть к милосердию Дмитрия!"
Страсти на площади Пожар накалялись все больше и больше с каждой минутой, не хватало только маленькой искорки, чтобы запылал большой костер народного волнения. Искорка все же нашлась в лице знатнейших бояр: Мстиславского, Василия Шуйского, Бельского и других Думных советников, которые под охраной стрельцов, вышли из Кремля к гражданам, сказали им несколько слов в утешение и хотели схватить Наума Плещеева и Гаврилу Пушкина, но народ их не выдал, и толпа завопила:
– "Время Годуновых миновало! Мы были с вами во тьме кромешной, но сейчас новое солнце взошло над Россией! Да здравствует царь Дмитрий! Гибель Годунову племени!"
С этими возгласами народные толпы устремились к Кремлю. Думные Бояре, вместе со стражей, через Фроловские ворота, исчезли в его недрах.
Из пяти проездных ворот кремля, которые связывали его с посадом, главными были Фроловские, ныне Спасские. Это были парадные ворота московского Кремля, в старину их называли "святыми", и они были очень почитаемы в народе. В дни больших церковных праздников, через ворота Фроловской стрельницы на площадь Пожар к лобному месту проходило церемониальное шествие высшего духовенства, совершались крестные ходы. Через эти ворота не разрешалось проходить с покрытой головой и проезжать верхом на лошади; даже цари, подъезжая к воротам, спешивались и шли пешком, сняв шапку. Башня и ворота получили свое имя по названию церкви Фрола и Лавра, находящихся на посаде не далеко от стрельницы.
– Слава Богу, что наша башня не проездная, молвил Алексей, находящийся под впечатлением от увиденного зрелища.
Илья наблюдал за происходящим молча, облокотившись о каменную твердыню цитадели, через бойницу, он, не отрываясь, смотрел вниз на площадь Пожар.
– Командир, пушки стрельницы заряжены шрапнелью, один залп из всех орудий еще может остановить толпу. Что будем делать? Что ты молчишь?
Илья оторвал взгляд от происходящего в низу и с укоризной посмотрел на Василия.
– Мы не будем стрелять в толпу. Воевать со своим народом бессмысленно и глупо. У нас приказ охранять башню, а не стрелять по площади. Ни кому не стрелять, всем ждать моего приказа.
Тем временем, мятежники, беспрепятственно прошли через Фроловские ворота и вломились в царский терем. Дерзостной рукой они коснулись того, кому недавно присягали. Стащив юного царя с Престола, не причинив ему вреда, они отвели Федора, его мать и сестру из дворца в Кремлевское собственное подворье Годуновых и приставили к ним стражу. Мария Годунова, слезно молила извергов не о царстве, а только о жизни милого сына, но мольба ее осталась без внимания. Юный царь, его мать и Ксения, сидели под стражей в том доме, откуда властолюбие отца и мужа, извлекло их на театр гибельного величия. Они догадывались о своем жребии. Народ еще уважал в них святость царского сана и может быть, даже жалел, ожидая, что мнимый Дмитрий окажет великодушие и, взяв себе царский венец, оставит жизнь несчастным хоть в уединении какого-нибудь пустынного монастыря, но великодушие ни как не согласовывалось с политикой.
Тем временем, толпа громила все на своем пути, добравшись до погребов винных, народ перевернул во дворце все верх дном. Около ста человек упились до смерти. Добрались они и до хранилищ казенных, но удержались от грабежа, когда Бельский напомнил им, что все казенное есть достояние нового царя. Обратив свой взор на родственников и приближенных Годунова, толпа кинулась громить их подворья.
– Что это за шум в низу? – спросил Илья.
– Так это боярин Собакин, с семьей и домочадцами просит разрешения укрыться от разъяренной толпы, она вот-вот доберется до его подворья, – ответил один из ратников.
Илья спустился в низ и отдал приказ впустить внутрь башни боярина и его приближенных.
– Не погуби Илюша, не дай разграбить мое подворье. Век не забуду твоей милости. Не идти же мне на старости лет с семьей по миру. Христа ради, спаси от разорения, – умоляюще просил боярин.
Его семья и домочадцы в один голос стонали и причитали, многие пали на колени, умоляя Илью защитить их.
– Не переживай Николай Вениаминович, – молвил Илья, – сейчас поможем. Василий, возьми двадцать ратников и прикрой подворье Собакина, а Леха сверху поддержит огнем пушек.
Василий кивнул головой в знак согласия, и двадцать воинов, вооруженных пищалями вслед за ним, покинули двор башни. Пьяная толпа мародеров уже приближалась к подворью Собакиных, когда отряд под командованием Василия занял оборону. Грохот пушечных выстрелов огласил округу. Василий оглянулся, из трех орудийных бойниц Арсенальной башни шел дымок. Жерла пушек стрельницы хищно смотрели из своих укрытий и были направлены на толпу. Народ остановился в нерешительности. Василий улыбнулся, поправил на себе ремни амуниции, и смело шагнул вперед, на встречу погромщикам.
– Это был холостой залп, – обратился он к толпе мародеров, – пушки Арсенальной башни направлены прямо на вас и заряжены шрапнелью. Если вы сделаете хоть один шаг вперед, оттуда,- он указал рукой на башню, – раздастся пушечный залп и что не сделает шрапнель, то довершат мои люди.
Мародеры, оценивая свои шансы на успех, взглянули сначала на башню, потом на хорошо вооруженный отряд Василия. Решив, что пожива на боярском дворе не стоит их жизней, они дрогнули и толпа, сначала медленно, затем все быстрее попятилась назад в другую сторону от хорошо охраняемого подворья, в надежде чем-нибудь поживиться в другом месте.
На следующий день, Москва дала присягу Дмитрию, и третьего июня, вельможи и другие знатные чиновники, дворяне, горожане выехали из столицы в Тулу с повинной к Самозванцу. Дмитрий был в курсе последних событий, он послал туда дружину во главе с Петром Басмановым, а князей Голицына и Мосальского с тайным наказом, чтобы мерзким злодейством увенчать торжество беззакония. Послы Дмитрия, принятые в Москве как полновластные исполнители его воли, начали свое черное дело с Патриарха. Дмитрий не верил, что Иов возложит царский венец на голову своего беглого диакона, поэтому его послы объявили народу, что раб Годуновых не может оставаться Первосвятителем. Свергнув царя, народ не усомнился свергнуть и своего духовного Пастыря.
В эти последние беззаконные дни, Патриарх Иов занемог. Накануне он почувствовал тяжесть в груди и ломоту в суставах. После вечерней, он тот час слег в постель, поливая пуховики брызгами чиха и соплями, текущими из носа столь обильно, что инок, прислуживающий ему, менял полотенца одно за другим. Патриарх пил отвар из богородицыной травки, взвар меда, потел и кашлял, дивясь про себя, откуда в него, еще не совсем старом теле, отроду редко болевшем, взялась такая бездна скверны, извергающаяся из всех данных Господом отверстий тела. Через открытое окно со двора слышался какой-то шум. Иов приподнялся на постели, глотнул немного целебного отвара и громко высморкался в тряпицу.
– Интересно, что это за звуки, – подумал он.
Тем временем шум все усиливался.
– Иринарх, – позвал он инока.
Ответа не последовало.
– Иринарх, поди сюда, – повторил он.
– Куда же он запропастился, – про себя подумал Патриарх, – чего доброго так можно и Богу душу отдать в одиночестве, не оставив даже своего духовного завещания.
Шум все усиливался, и все ближе подходил к его покоям. Иов, отперевшись одной рукой об ложе, попытался встать с постели.
– Иринарх, что там происходит, – из последних сил произнес он, задыхаясь от кашля.
В эту минуту двери его кельи распахнулись и на пороге показались люди вооруженные копьями и дрекольем. Онемев от страха, растерянный Первосвятитель уставился на них, но через несколько секунд его схватили, стащили с постели, сорвали одежды и поволокли вниз. Иова посадили на телегу и повезли в храм Успения, где в это время шла литургия. Неистовые мятежники, не слушая божественного пения, устремились к алтарю и волокли за собой Патриарха. Тут несчастный Иов выказал и христианское смирение, и твердость духа, которого ему всегда не хватало. Лишенный народного доверия, не имеющий до этого мужества умереть за истину, Иов сам снял с себя панагию, положил ее к образу Владимирской Богоматери и громогласно произнес:
– "Здесь, перед этой иконою, я был удостоен сана Архиерейского и девятнадцать лет хранил целостность веры. Ныне вижу бедствие церкви, торжество обмана и ереси. Матерь Божья! Спаси православие!"
Его одели в черную ризу, таскали и позорили как в храме Господнем, так и на площади и, наконец, натешившись, отправили в заключение в Старицкий монастырь.
