Попова Александровна - По делам их
— Ты хочешь сказать, что его любовницей была графиня фон Шёнборн? — оборвал он, не сумев сдержать резкости, и Бруно, наконец, вновь посмотрел ему в лицо — почти с вызовом.
— А почему это так невероятно? Она — молодая, одинокая; в округе, кроме ее дяди, нет ни одного человека ее положения, и единственные, с кем можно удовлетворить естественную потребность, не уронив в некоторой мере своего достоинства — студенты. Они хоть и иного круга, но восполняют недостаток положения умом или хотя бы зачатками такового; в студенческом обществе уживаются homines omnis fortunae ac loci[60] — университетские стены в какой-то мере их всех уравнивают. Можно утешать себя тем, что этот пока ничтожный студентишка в будущем может стать как писцом при местном доме призрения, так и судьей, что уже не так плохо, а стало быть, у тебя в постели не абы кто… Что? — выдержав на этот раз его взгляд, уточнил он, распрямившись. — Почему тебе это так претит? Это глупо, понимаешь ты?
Курт не ответил.
Сегодня этот человек был ненавистно часто прав. Прав он был и сейчас — и прав во всем. Возникшую было мысль о том, что именно она и могла быть тайным увлечением Филиппа Шлага, он отринул — незаметно для себя, перестав даже задумываться о подобной возможности. Невзирая на реальность, не помня о ней, не желая ее, он уже начал думать о Маргарет фон Шёнборн как о своей, как о уже принадлежащей ему; и всякие помыслы о том, что она могла, пусть и в прошлом, принадлежать кому-то еще, вызывали глухое раздражение, переходящее почти в бешенство. В неистовство. В ярость…
Сумбур вернулся в мысли, ворвавшись, словно ветер в распахнутое окно, который перемешивает разложенные в нужном порядке бумаги, сметая их на пол, сбивая в хаотический ворох; боль снова вспыхнула, ударив в виски, стянув голову обручем и не давая мыслить дальше, боль пронзительная и острая…
— Потому сегодня я намерен с ней побеседовать, — держа голос в кулаке, отозвался Курт, наконец, отмеряя слова с осмотрительностью и напряжением. — Что бы там ты ни думал и чего бы я ни желал, сегодня я буду говорить со свидетельницей; это — понятно?
Бруно не ответил, и он умолк тоже — с каждым словом он тем меньше верил сам себе, чем дольше уверял собеседника.
***До наступления долгожданного вечера это было еще не единожды — и приподнятое, почти беззаботное расположение духа, и эта апатичность, и безмыслие, когда он просто лежал снова, глядя в потолок и ни о чем не думая, ничего не желая; и лишь когда солнце спустилось, наконец, к самым крышам, начав прятаться за ними, а на город стали набредать сумерки, ушло все, все совершенно, будто и не бывало этого муторного, странного, невнятного дня, словно минуту лишь назад миновало нынешнее утро, в которое он восстал ото сна таким полным сил и оживленным.
К месту студенческих сборищ он шагал бодро и быстро, снова слыша и весну вокруг, и птиц, утихающих к вечеру, и аромат рвущихся почек; Бруно косился на него с таким очевидным подозрением, что, в конце концов, он не вытерпел.
— Отстань, я в полном порядке. — Курт улыбнулся — почти искренне, почти забыв свою к нему неприязнь. — Не напрягайся.
Тот лишь качнул головой — то ли кивнув, то ли возразив ему этим жестом — и смолчал.
Какой-то отзвук всего пережитого сегодня вернулся уже перед самой дверью в трактир — смущение, напряжение, смятение — все это снова коснулось души, но — лишь коснулось, не оставив глубокого следа; и это уже было вполне объяснимо. Просто все это было впервые — и само чувство, и стремление воздать ему желаемое, впервые он встал перед необходимостью добиваться того, что раньше было получаемо походя и без особенной страсти, как лакомство, которое можно время от времени себе позволить, но о котором не грезишь ежечасно. И первый опыт, полученный из интереса и потому, что он просто должен быть, и все, что было после, бывшее потому, что попадалось и попросту подворачивался случай — все это не шло ни в какое уподобление тому, что зародилось в нем в эту сумасшедшую весну. Страшное слово «влюбленность», кое еще не так давно полагалось им глупостью и помехой, теперь казалось чем-то ценным и необходимым…
Сердце упало, когда, войдя, Курт увидел ее — словно маленькое солнце в окружении серых туч, собравшихся окрест; и когда на скрип двери в его сторону обратились фиалковые глаза, вновь стало жарко мыслям, а тело сковал холод, приморозивший его к месту…
— Очнись, — едва слышно, но почти сердито шепнул Бруно за его спиной и, отодвинув его с пути плечом, известил, уходя к одному из столов: — Пойду; там пара знакомых. Попытаюсь поговорить.
Он не ответил, все так же стоя неподвижно и глядя на маленькое солнце перед собою. За столом она была одна; горничная, или кем бы она ни была, восседающая напротив нее, в счет не шла — прислуга, собачка, видимость, дающая позволение одинокой знатной даме находиться в окружении мужчин, оправдание перед обществом…
От улыбки, подаренной вошедшим, словно ударило острым лезвием под колени, и он шагнул вперед, чтобы не упасть, мысленно говоря все то, что надо будет сказать сейчас вслух, и понимая, что голос может сорваться, не покориться ему…
Курт остановился за два шага до нее, прилагая немыслимое усилие к тому, чтобы казаться невозмутимым и терзаясь оттого, что не видит результата своих стараний, не видит своего лица…
— Госпожа фон Шёнборн, — это было произнесено быстро, напряженно; от того, что голос прозвучал как надо, почти спокойно, почти выдержанно, подступило облегчение — он мог с ней говорить, не выдавая своего смятения…
— Майстер Гессе, — отозвался голос, которого он не слышал и который желал услышать долгие две недели…
Если б только тот же голос, но — не так, а просто по имени… «пожертвовать полжизни», сказал тот студент вчера?.. не столь уж преувеличенно…
— Кажется, я удостоилась судьбы попасть в поле зрения Святой Инквизиции? — продолжил голос с усмешкой. — В каком качестве, позвольте узнать?
В их сторону смотрели; Курту казалось — все до единого, каждый из многочисленных сегодня посетителей. Понимая, что это — всего лишь любопытство, желание узнать, о чем будет спрашивать ведущий дознание следователь, он, тем не менее, никак не мог избавиться от чувства, что в этих взглядах — насмешка…
— Вы хорошо осведомлены, — удивляясь своему внезапному самообладанию, отозвался он, продолжая стоять в двух шагах; Маргарет фон Шёнборн засмеялась, махнув тонкой рукой:
— Ничего удивительного. Знаете, майстер Гессе, если что-то известно хотя бы двум студентам…
— … это известно половине Кельна, — докончил Курт, лишь после этого спохватившись, и покаянно склонился: — Простите, я перебил.
— Ах, бросьте, — она очаровательно сморщила носик, беспечно тряхнув головой. — Здесь я привыкла к тому, что меня постоянно прерывают. Они совершенно не снисходят к женщине!
— Minime vero![61] — возразил кто-то с напускной обиженностью. — Госпожа фон Шёнборн, что ж это вы — Инквизиции нас сдать пытаетесь? И это за все наши старания! Совсем вы нас не любите.
— Неправда, я вас люблю, — улыбнулась та, и снова подумалось — те же бы слова, но не здесь, не для них… — Что ж вы всё стоите, господин дознаватель?
— Вы позволите? — уточнил Курт, приблизившись к скамье напротив, и та удивленно округлила глаза:
— Господи, какие теперь учтивые господа стали служить в Инквизиции!.. К слову сказать, майстер Гессе, коль скоро вы так обходительны и привержены правилам — могу я взглянуть на ваш Сигнум? Если мне не изменяет память, у меня есть право потребовать его предъявления, когда ко мне обращается некто, представившийся следователем Конгрегации.
Он снова на миг оцепенел, растерявшись еще ему самому неясно, отчего; Маргарет фон Шёнборн игриво пожала плечами:
— Да, майстер инквизитор, я ваш ночной кошмар: человек, знающий свои права при общении с вам подобными… — она улыбнулась вновь, сбавив голос и глядя снизу вверх заговорщицки: — Разумеется, это чистой воды любопытство, но вы ведь мне не откажете, верно?
Последние слова прозвучали едва ли не шепотом, и во взгляде фиалковых глаз как будто мелькнуло что-то, отчего фраза стала двусмысленной и отягощенной словно бы намеком, обещанием…
— Нет. — Курт шагнул вперед, выдернув из-за воротника цепочку медальона, опасаясь, что вот-вот задрожит рука. — Вам я отказать не смогу.
— Отрадно слышать, — донеслось в ответ и вовсе чуть различимо, и (нет, не почудилось!) взгляд замешкался в его взгляде чуть дольше, чем требовалось; он подступил почти вплотную, склонившись, держа медальон на ладони.
Протянуть руку и прикоснуться…
Маргарет фон Шёнборн протянула руку, коснувшись стальной поверхности, провела тонким пальцем по чеканным буквам «SM» и цифрам, и захотелось сорвать перчатку, сейчас же, немедленно, сейчас как никогда в жизни он проклинал все, что случилось, проклинал того, по чьей вине теперь он не может надеяться даже на такую малость — просто испытать прикосновение этой руки…
