ГЕОРГИЙ ЛОРТКИПАНИДЗЕ - СТАНЦИЯ МОРТУИС
Все это отвечало - жестокие исключения только подтверждали правило - духу и потребностям наступившей эры созидания, выглядело естественным и прогрессивным. Но на более поздних, уже послевоенных этапах своего развития, город как-бы потучнел, раздобрел, раздался вширь. И его нездоровой полноте постоянно сопутствовала непременная одышка. Уж слишком много сиюминутных выгод в ущерб дальней перспективе можно было извлечь из пуска в эксплуатацию очередного "вонючего", без мощных очистных сооружений, промышленного объекта, из открытия очередного факультета в политехническом институте, из экономии бюджетных расходов на качестве строительства жилья или на его архитектурном стиле. Город, как и люди, слишком уж жил сегодняшним днем. Применяя подходящую для процессов роста сухую фразеологию канцелярских документов, можно резюмировать: "Преимущества планового метода развития народного хозяйства использовались далеко не полностью".
Итак, город раздавался вширь, число горожан непрерывно умножалось, а человек, что бы там не воспевали поэты, существо оседлое. Орудия Второй Мировой отстреляли свое - рабочим, служащим, интеллигентам, всем до единого, нужна была крыша над головой. Пока залечивались нанесенные войной раны, особых претензий не возникало, при генералиссимусе особых претензий вообще не могло, в силу известных причин, возникнуть, но мирная жизнь понемногу утверждалась повсюду, а тут еще умер Сталин, подоспела реабилитация и стало поспокойней: советскому человеку разрешено было строить планы на будущее уже не опасаясь внезапного ночного ареста. Люди привыкали смотреть на жизнь иначе, с учетом, так сказать, собственных прав, да и языки у них развязались, чего греха таить. Ну а извечный квартирный вопрос, тот самый о котором вспоминал товарищ Воланд, вновь и вновь разжигал у наших сограждан довольно низменные частнособственнические страсти. Жить по-старому, в тесноте, да и в обиде, становилось невмоготу. Люди возмечтали: если уж коммуналка, так пускай просторная; ежели теснота и негде повернуться, так хоть в изолированной квартирке со всеми удобствами. Хотелось жить по-человечески, с некоторым достоинством, и, если по-честному, то и в ту пору ненавистный санитарный минимум - пять, а потом и восемь квадратных метров на истомленную душу, - обходился всеми правдами и неправдами. Да и вожди страны оказались в довольно сложном положении. Нестерпимо, политически проигрышно было держать в подвалах и времянках половину населения и одновременно объявлять всему миру о завершении строительства наиболее передового в социальном отношении общества. Руководству, по сути, некуда было отступать. Оно обязано было "засучить рукава" и должным образом обновить и использовать накопившийся в условиях мирного времени - со всеми скидками на "холодную войну" - ресурсы. Не всем удалось выдержать психологическую перестройку связанную с развенчанием имени Сталина, - хотя пленумов и заговоров на этот счет состоялось вдоволь, - и, как ни банально это звучит, но новое утверждало себя действительно в тяжелой борьбе. К концу пятидесятых возобладали сторонники позитивной программы реконструкции созданного генералиссимусом общества, и на фоне этого в стране, наконец, приступили и к широкомасштабному жилищному строительству. И хотя непривычно низкие потолки вызвали у населения немалое и обоснованное раздражение - народ презрительно окрестил новые типовые квартирки "хрущевками", - сам факт организации поточного производства жилых домов приобрел непреходящее значение. По-моему, кое за какие вещи Никита Сергеевич заслужил уважение людей, хотя, если честно, я и нынче, с того света, осуждаю его и за непоследовательность, и за недоброжелательное, увы, отношение к моей грузинской нации, и за... Впрочем, кто старое помянет... Но у медали была и оборотная сторона. Мировая гонка вооружений, наша бедность, техническая отсталость помноженная на стремление пустить пыль в глаза, показуха и т.д. - все это мешало строить и много, и хорошо. Строить мало было уже нельзя, ну а дешевое жилье - это жилье стандартное. Стоило ли удивляться тому, что советские новостройки почти не отличались друг от друга, где бы они не возводились. Города стремительно теряли свою непохожесть. И столица Грузии в этом отношении разделила судьбу других наших республиканских столиц.
В ту пору у меня, точно так же, как и у тысяч и тысяч моих сограждан - далеких от проблем строительства дилетантов, рождалось великое множество неудобных, но вполне естественных вопросов: Чем объясняется низкое качество возводимых по всей стране жилых корпусов (за исключением разве что Москвы и Ленинграда)? Почему же справивший новоселье счастливчик сразу же вынужден выложить на ремонт жилища тысченку-другую из собственного кармана? Почему это официальная расценка за труд рабочего-строителя значительно ниже суммы, за которую он согласен взять лопату в руки, и как тут прорабам не ловчить, фальшивые платежные ведомости не составлять, без приписок обходиться, дефицитные стройматериалы "налево" не загонять, и самим от алтаря ими возводимого не питаться? Почему список очередников на жилье возведен чуть ли не в ранг высшего государственного секрета? И десятки других Почему. Но вопросы эти так и оставались, как правило, без ответа, впрочем никто, будучи в полном уме и здравии, и не собирался задавать их вслух. Да и кому было задавать? Бессловесным депутатам или продажным газетчикам? Что могли наши депутаты? Только сам очутившись в этой категории служивых, я понял чего может стоить борьба за интересы вовсе незнакомых тебе людей. Но, признаться, получив назначение в рабочую комиссию горсовета я ликовал. Ведь теперь у меня появилась возможность досконально разобраться во всей этой кухне.
Постепенно обраставшее зримыми деталями мое небескорыстное намерение составить себе политический капитал, так и осталось бы, надо предполагать, неисполнимой и небезвредной фантазией, не прояви я вовремя должную заботу на предмет составления капитала морального. Уровень коррупции в республике и тогда был отвратительно высоким, но путь соучастия в ней - по многим причинам - моим путем стать никак не мог. Чистую, без единого пятнышка, деловую и гражданскую репутацию - ее то и следовало перво-наперво завоевать, обеспечивая себе надежный тыл перед дальним походом. С самого начала я исключил из арсенала подручных средств такой апробированный исторической практикой метод, как подсахаренная лесть, отлично сознавая, что дутый авторитет - как свой, так и чужой, - рано или поздно сослужит мне дурную службу; ну, кому нужна за пазухой испорченная граната, готовая взорваться в любой момент? Завоевание истинного авторитета (так же как и личной независимости, впрочем), требует от его соискателя постоянной готовности к риску, и чем выше вершина к которой он стремится, тем более высокой пробы должна быть такая готовность. Бросающийся очертя голову с высокого обрыва в бушующее море пловец - вот на кого похож такой соискатель: либо свернешь шею, либо пожнешь славу. Трудноватый выбор, ничего не скажешь, но тогда мне казалось, что игра в которую я вступил, стоит пылающих свеч, и еще что удача сопутствует смелым и ветер дует в их паруса. И я нашел в себе силы для того, чтобы не в ущерб основной своей работе на правах депутата посещать ведающие градостроительством учреждения, трепаться за жизнь с большими и малыми начальниками, вникать во всякого рода мелочи, которые и мелочами-то были лишь на первый, непосвященный взгляд. Полагаю, я обладал врожденным искусством слушать и впитывать чужое мнение; подозреваю, многие лечили на мне свои больные нервы и дурное настроение. Я умел как-то легко становиться на точку зрения собеседника, и он, часто сам того не замечая, так же легко переходил на доверительный тон. Притом, и это придавало мне особую значительность, во всех этих случаях я был небольшим, но официальным представителем законодательной ветви власти, пользовался определенными привилегиями, и мне, в силу этого обстоятельства, нередко удавалось выуживать из моих визави весьма поучительную информацию (кстати, моя "добыча" шла в общую копилку - в секторе она подвергалась дальнейшей тщательной обработке). Никто из моих собеседников и предположить не мог, что сведения, которыми они меня столь любезно снабжали, пригодятся для обобщений высшего порядка. Мастерство обобщения... Самые яркие краски, самие мягкие кисти и самые глубокие замыслы ни гроша не стоят, пока художник не займет приличествующее ему место у мольберта и не нанесет на холст первый мазок. Вот таким художником, только в политике, я и стремился предстать перед ценителями в обозримом будущем.
Хождения по ведомственным кабинетам тяжким бременем ложились на распорядок моего рабочего дня, максимально уплотняли его. Однако, к величайшему моему сожалению, расслабиться и ограничить деловые контакты одним только чиновничьим людом мне - со своими амбициями - никак было нельзя. Поэтому я, в частности, не чурался посещать жилища тех избирателей, чьи заявления ложились на мой депутатский стол, хотя и сознавал, что в глазах коллег по горсовету становлюсь фигурой одиозной. И пусть далеко не каждый заявитель мог рассчитывать на мое вмешательство, но я действительно пытался реагировать на каждый случай беззакония, нарушения взятых государством обязательств, неуважения прав граждан. Еще при жизни, в старческом умилении я, помнится, оценивал ту пору моей политической юности как наиболее бескорыстную, но, конечно же, истинное бескорыстие тут было не причем - на самом деле я остро нуждался в умной саморекламе. Коль скоро некоторые средства я исключил из своего арсенала уже тогда, оставалось одно: исступленное следование букве официального мандата. А в исключительных случаях и превышение этой буквы. И все же я, наверное, вел себя примерно так, как и должно было вести себя - разумеется, чисто теоретически - ответственному представителю Советской Власти. Риск, собственно, состоял в том, что я частенько подменял своей не очень скромной персоной действия не всегда видимого, но почти всесильного Аппарата (точнее, его крохотной частички), того самого Аппарата, на котором и нынче стоит Советская Власть, но который своей ватной бездеятельностью иногда способен ставить в критическое положение и государство, и общество в целом. И в связи с этим моя мысль поневоле устремляется к тем самым - ужасным, крайне противоречивым и впоследствии из общественной памяти изъятым - событиям конца восьмидесятых-начала девяностых лет ушедшего столетия. Ведь именно тогда по вине бездеятельного Аппарата высшей партийной власти, выпущенный на волю хаос чуть было не посадил на рифы роскошный лайнер мирового социализма, и только благодаря решительным действиям новых командиров на капитанском мостике удалось вдохнуть новую жизнь в обморочный Аппарат, принципиально обновить его, и, тем самым, спасти совсем пока не дряхлый, хотя и проблемный корабль от бесславной и безвременной гибели. А ведь так хорошо все начиналось, с приятного ветерка необходимых перемен ...
