Вадим Сухачевский - Завещание Императора
...лежа на свежей простыне и кутаясь в одеяло, чтобы сберечь бесценное тепло. Только вот голова эта, лишенная хозяина, повернулась и смотрит в его сторону, не давая провалиться в сон...
16
Обитель
Он не представлял, сколько времени прошло после так нелепо закончившегося разговора с жандармским ротмистром. Судя по образовавшейся щетине — не иначе как дня три, а то и более. Тело было еще довольно слабо, но разум полностью ясен. Боже, какую чушь он городил перед этим Ландсдорфом! Не удивительно, что тот, не выдержав, в конечном счете, препроводил его сюда.
Только вот — куда? Высокий потолок с лепниной в виде сонма крылатых ангелов, паркетный пол, белые, чистые простыни, — похоже, это все-таки не тюрьма. Правда, железные решетки на окнах, — но в их конструкции прослеживались даже потуги на некую художественную фантазию, какое-то изящество изгибов, замысловатость узора, в тюрьме, по его представлению, все же должно было быть иначе — как-то проще и, что ли, квадратнее. Да и сами окна достаточно велики, из-за чего в комнате было не по-тюремному, и вообще не по-петербургски светло.
Фон Штраубе огляделся. Всю обстановку чистой и довольно просторной комнаты составляли только три железные кровати — тоже, впрочем отнюдь не казенного вида, с высокими изголовьями и никелированными набалдашниками, и три тумбочки подле них. На одной кровати лежал он сам, другая, у двери, была пуста, лишь одеяло на ней немного примято, на третьей, у противоположной стены, поверх подушки возлежала та самая, с седыми лохмами и непокорно торчащей кверху бородой голова.
Голова заморгала, открыла глаза и уставилась на лепного ангела, взиравшего на нее с потолка. Потом одеяло, из-под которого она высовывалась, немного сползло, и лишь тут обнаружилось, что голова вполне прочно сочленена шеей с крупным телом, одетым в такую же, как и на фон Штраубе, белую, под самое горло сорочку. Далее обладатель головы вовсе откинул одеяло, уселся поперек кровати и стал сосредоточенно разглядывать свои высовывающиеся из-под этой длинной рубахи босые ступни.
После нескольких минут созерцания ступней седовласый наконец перевел взгляд на фон Штраубе, заметил, что тот, в свою очередь, пристально рассматривает его, и воскликнул сочным голосом полного сил человека:
— Ба, уже пришли, вижу, в себя! А как маялись три ночи! Вы позволите?.. — С этими словами он прошлепал босыми пятками по паркету и уселся на кровати в ногах у лейтенанта. — Может, надо чего?
— Пить... — проговорил фон Штраубе, едва оторвав присохший язык от нёба.
— Сию минуту! — Седовласый мигом подал медицинскую поилку с клювиком и придерживал ее в руках, пока лейтенант делал жадные глотки.
Язык обрел большую свободу, но сил у фон Штраубе достало только спросить:
— Где я?
— В точности не могу сказать, — ответствовал незнакомец. — Но ежели учесть, что вы рядом со мной, то, надо полагать, в раю. Ибо на ад здесь все-таки не похоже (он кивнул вверх, на свесившегося ангела), а на земле, если верить писанию, меня уже, как известно, нет, — из чего лейтенант сделал заключение, что перед ним сумасшедший, и он, фон Штраубе, по всей вероятности, угодил в дом скорби, что было, впрочем, и не удивительно после того бреда, который он (это, хоть и слабо, но помнилось), пребывая в жару, нес перед ротмистром во время допроса.
— И... — Фон Штраубе замялся, не имея опыта общения с душевнобольными. — И — давно вы здесь?
— О, вот вопрос вопросов! — воскликнул незнакомец. — Что есть время, и есть ли оно вообще? Что для вселенной миг — то для мотылька вечность. Вы, вероятнее всего, еще привычны к земному исчислению — по лунам; но в этом счете мне ответить весьма затруднительно, когда-то знал, а нынче уже сбился. Вот ежели бы вы, к примеру, сказали мне, какой срок минул со времени кончины Ирода...
Глаза его, впрочем, смотрели вполне ясно, да и слова вызвали у фон Штраубе не столь уж большое удивление, ибо сам он сталкивался не раз с причудливыми извивами времени, да и сам сейчас не мог бы с полной уверенностью сказать, который нынче день.
Слабость понемногу проходила, уже вполне доставало сил на полновесную беседу.
— Вы, я так понимаю, имеете в виду иудейского царя Ирода? — спросил он.
— А вам неужто известен кто-нибудь еще с таким же богопротивным именем? — вопросом на вопрос ответил седовласый незнакомец.
— Но их, сколь я знаю, было несколько, — пояснил лейтенант. — По святому писанию мне известны, по крайней мере, два: Ирод Великий, тот, что учинил избиение младенцев, и четверовластник Ирод Антипа, очернивший себя не менее, — вы которого ж имеете в виду?
— Да, да, видите, запамятовал впрямь, — огорчился тот. — Которого же, в самом деле?
— Впрочем, не суть важно, — сказал фон Штраубе. — Оба жили так давно, что с какого бы мы не считали — все едино, прошло с малой лишь разницей около двух тысяч лет.
Лицо бедного безумца (теперь уже он и смотрел, как безумец) омрачилось тоской.
— Смотри-ка ты, как давно! — поразился он. — А как танцевала, злодейка, — помню, точно вчера! Так вы говорите — две тысячи? Невероятно!
Лейтенант понял так, что сумасшедший именно такою цифрой измеряет срок своего пребывания здесь. Зная, что с безумцами не следует вступать в спор, он решил оставить в покое скользкую тему времяисчисления и перевести разговор на другое.
— Разрешите узнать, с кем имею честь? — спросил он.
Простой вопрос повлек за собою, однако, новый поток философствования.
— Вас, я так понял, имя интересует? — спросил седовласый. — Как, собственно, и всех в том мире, откуда вы. Но, спрошу я вас, что такое имя? Как и любой звук — всего лишь сиюминутное дрожание воздуха! Скажем, древних богов называли множеством самых разных имен...
— Саб, Инпу, Анубис... — в задумчивости, машинально проговорил фон Штраубе.
— Вот! — подхватил безумный философ. — Вы, смотрю, тоже знаете!.. И ни одно из них для нас уже ровным счетом ничего не означает! Не более, чем какое-нибудь птичье "квирл-квирл". Сменились народы, как-то их именовавшие, а боги остались, и судить о них надо, наверно, по их деяниям, по их власти над теми или иными стихиями, а не по дребезжанию звука. Или взять, к примеру, моря... Черным вы его морем назовете или Понтом Эвксинским; что от этого изменится, если — вот оно — из века в век плещется, катит свои волны, отражает солнце своею гладью!.. Так же и с человеком: что толку знать — как, где и кем был он наречен? Поинтересуйтесь, в какого Бога он верует, крепка ли его плоть, не окаменела ли душа... Впрочем, вас все-таки перво-наперво заинтересовало имя. Что ж, когда-то я отзывался на имя Иоанн, однако с неких пор меня приучили отзываться на более причудливые колыхания воздуха: Филипп Никифорович Завадовский, — кажется, так это теперь звучит (по-гречески, что ли, не пойму)... Обычная вежливость, вероятно, требует, чтобы я поинтересовался и вашим звукосочетанием? Хотя — если вы считаете это неуместным, излишним...
— Отчего же, вполне уместно, — отозвался утомленный этой тирадою лейтенант. — Зовут меня Борис Модестович, по фамилии Штраубе, офицер флота Его Величества. Если угодно, можете называть просто Борис...
— М-да, — вздохнул сумасшедший, — час от часу... Хотя — ничем, право, не хуже, чем Филипп Никифорович... Вы там еще какие-то слов пять-шесть произнести изволили, — это уж, не взыщите, с первого раза не сумею никак... Борис, вы сказали? Это еще куда ни шло. Впрочем, тоже (не сочтите за обиду) звучит несколько...
— Ничего не поделаешь, — улыбнулся фон Штраубе, — так уж окрестили.
Глаза его собеседника выкатились изумленно:
— Вы хотите сказать, что прошли через обряд крещения?
— Собственно, не вижу в этом ничего такого, что могло бы... — попытался вставить лейтенант, но седовласый смотрел уже не на него, а в какую-то незримую даль, и теперь, похоже, с этой далью и разговаривал. Слова безумца звучали загадочно и туманно.
— Неужели сбылось, и уже пришел тот, кто должен был прийти следом? — проговорил он. — Впрочем, следует ли удивляться, если древний Сфинкс уже вот-вот будет смотреть в сторону Водолея... Еще, правда, по моим расчетам, оставалось более ста лет, — но, как мы говорили, время есть мерило столь ненадежное...
Фон Штраубе в эту минуту не особо внимательно слушал его, сознание уцепилось за что-то сказанное безумцем чуть прежде.
— Постойте, постойте! — перебил он несчастного, вдруг вспомнив. — Если, действительно, вас зовут Филипп Никифорович, то — уж не тот ли вы самый князь Завадовский, автор "Брегов Иордана" и "Голубых страниц"?
Это было громкое имя времен предыдущего царствования. Философ, автор известных книг, чуть ли не новый ересиарх, он имел даже смелость однажды публично высказать свое недовольство интимной жизнью самого государя — кажется, его соитием с некоей небезызвестной особой. Затем князь внезапно канул в неизвестность. Одни говорили, что он принял постриг и теперь живет в какой-то далекой пустыни, другие — что уехал за границу, третьи — что умер где-то в безвестии. Оказывается, на самом деле все было и проще, и гораздо, гораздо прискорбнее. "Вот его куда, оказывается", — подумал фон Штраубе. Перед ним была еще одна тайна истории — российская Железная Маска.
