Василий Звягинцев - Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант
Но происходило это не с ним. Как в хорошо снятом и оттого запомнившемся кино, вроде «Чапаева». Тем более что и не происходило здесь ничего такого, раз шел он все-таки по настоящей сталинской Москве тридцать восьмого года, явно расположенной на Главной исторической последовательности (или ее органолептически неразличимой копии), совершенно достоверной, где еще не успели проявиться начавшиеся несколько дней назад очередные изменения реальности.
Шульгин шел, по старой своей привычке, по левой стороне тротуара, засунув руки в карманы наркомовской шинели без знаков различия, не думая о том, чтобы уступать кому-то дорогу, да этого и не требовалось. И в старое время, и сейчас встречные вовремя уклонялись с его пути. Слишком массивный и правильно одетый дядечка.
Куда шел? Он пока не решил.
После ночных размышлений, умиротворяющих видений, воспоминаний о прошлом и будущем он решил пока не делать вообще ничего. Не поступать никак. Смотреть, куда кривая вывезет. На всякий случай сохраняя алертность в теле и пистолет в кармане, теперь уже свой, с запасными обоймами. Буданцевский «веблей», в котором осталось два патрона, бросил в ящик стола.
Поколебавшись, не зайти ли на Красную площадь, обойти Кремль по кругу, предпочел свернуть направо, к устью улицы Горького. Глазами и памятью Шестакова он видел, как разительно изменилось это место за несколько последних лет, и радовался новому, современному облику центра, и слегка грустил, что исчезает старая, уютная Тверская-Ямская. Сам же Шульгин воспринимал окружающее как бы в «обратной перспективе», с двух точек зрения сразу, и для него все выглядело еще более «не так».
Зайти, что ли, в «Националь», посидеть за тем же столиком, где совсем недавно дискутировали с Новиковым? Тем более неожиданно возникло острое чувство голода. Проснулся он поздно, завтракать не стал, да и посмотреть, как оно здесь сейчас, интересно. Власьев говорил Шестакову, что после революции в Стране Советов приличных ресторанов не осталось. Так ли это на самом деле?
Шульгину судить было трудно. Москвы эпохи Гиляровского он не застал, что же касается кулинарии позднесоветской… В его памяти остались только двухчасовые очереди перед «Софией» или «Будапештом», в «Метрополь» с «Националем» и не совались, там принимали другую публику.
Ходили ведь отнюдь не для того, чтобы поужинать, съесть «Московский» салат за рубль сорок и бефстроганов за два двадцать, – девушек стремились восхитить своим эстетством, самоуважение почувствовать, потрепаться до второго часа ночи, непрерывно дымя «Шипкой» или «Трезором». Потанцевать, естественно, под ненавязчивую, живую музыку приличного оркестра: саксофон, ударник, труба, гитара, рояль, иногда – скрипки.
Водку, разумеется, на стол требовали. Графинчик двухсотграммовый, болгарского вина «Бисер» бутылку, для дам, скверно сваренный кофе, как тогда выражались – «бочковой», двадцать копеек чашечка, и все. Качество никого не интересовало, все равно вкуснее и шикарнее, чем комплексный обед в институтской столовой или почти вечные холостяцкие пельмени.
Вроде и приятно вспомнить молодость, а как подумаешь, что пришлось бы прожить в тех декорациях еще тридцать или сорок лет, без надежд и перспектив, до неизбежного, бессмысленного конца. Тоска, тоска…
Глава девятая
Он сдал шинель швейцару вполне старорежимного вида (а как же, интуристовская гостиница и ресторан), одернул перед зеркалом гимнастерку. Нормально. В пиджаках с галстуками пусть интеллигенты и дипломаты ходят. Да еще бы не каждого и пустили, если незнакомый или без солидной ксивы вроде билета члена Союза писателей.
Полувоенное облачение из номенклатурного коверкота плюс подходящие замашки – самое то. Директор завода минимум или секретарь обкома. Орденов, жаль, не хватает!
Метрдотель нарисовался у входа в зал, будто его звонком вызвали, а может, и так.
– Добрый день, товарищ командир! Пообедать желаете? Один будете, вдвоем, с компанией?
– Один. Столик вон тот, в эркере, за занавесочкой…
– Исполним. Пожалуйте.
Да, здесь они и сидели с Новиковым, сигары потягивали. За окном краснокирпичные музеи, Ленина и Исторический, кремлевские стены и башни. Все чуть задернуто снежной кисеей. Две редкие, с длинными интервалами, нитки машин. По преимуществу черных.
Официант (или как его по-советски следует называть – подавальщик, что ли?), похожий на артиста Эраста Гарина, возник мгновенно, с полупоклоном и выражением почтительного внимания. (А в прошлый раз была эффектная длинноногая блондинка с глазами панночки из «Вия».)
Шульгин ткнул пальцем в меню почти наугад. «Это, это, это. Графинчик коньяку, «Боржом». Пока все».
Книжечки у официанта не было. И клиентов немного, и вообще не тот уровень заведения, чтобы обслуга демонстрировала отсутствие профессиональной памяти. Если ему за сорок, а на вид – не меньше, вполне мог начать трудовую деятельность еще при старом режиме, продвинуться от кухонного мальчика до старшего официанта, обер-кельнера, по-немецки выражаясь.
Прибор, закуска и все ей соответствующее было доставлено с почти неестественной быстротой. Что ж, зал практически пустой, не то что в наше время. Не тот у местного народа уровень благосостояния, чтоб по ресторанам шляться, да и моды такой (у трудящихся) еще нет.
Шульгин вздохнул, выпил рюмку, закусил валованчиком с черной икрой, как положено. Коньяк был весьма неплох, «КВК» все-таки. После чего закурил.
Расставляя тарелки с последующей закуской, официант спросил вдруг театральным шепотком:
– В компании не нуждаетесь? Барышня высшего разбора может скрасить одиночество…
Поймал ответный взгляд гостя, нечто понятное для себя уловил.
– Нет, все совершенно пристойно. Я подумал, скучаете, просто поговорить, развлечься желаете…
– Нужно будет – скажу. Пока своим делом занимайся. А вон там – кто? – Шульгин подбородком указал на человека, яркий типаж того самого затруханного (гнилого, по выражению этих лет) интеллигента, который одиноко сидел за столиком почти в центре зала. Стояла перед ним единственная чашка кофе и совсем крошечный, от силы стопятидесятиграммовый графинчик с чем-то светлым, прозрачным у самого донышка.
Привык, значит, бедняга, в ресторанах время проводить и сейчас, впав в ничтожество, на последние копейки фасон держит.
Знакомая ситуация. Тем более и лицо этого человека показалось Шульгину знакомым. Ну да, писатель, в двадцатых – начале тридцатых до чрезвычайности популярный. В мемуарных книгах более удачливых коллег часто попадались его фотографии. И в расцвете славы, и после. Умер, кажется, году в семидесятом, в нищете и забвении.
Официант назвал фамилию, совпавшую с той, что угадал Шульгин. И усмешка услужающего показала, что себя лично он оценивает гораздо выше. Мол, если пускает начальство сюда этого полуопустившегося человека – их дело, но уважения он не заслуживает. На свои берет сотку, а потом ждет, не угостит ли кто.
Так и было в действительности, значит, налицо еще одно подтверждение, что сейчас Шульгина окружает «настоящая» реальность.
Этот человек не ходил в знаменитый писательский ресторан, где ему искомую рюмку поднесли бы гарантированно, и не одну, следовательно, сохранял определенный уровень самоуважения или просто не желал видеть вокруг глумливые лица тех, кого почитал бездарностями, но достигших признания у власти вкупе с сумасшедшими гонорарами.
Что поделать – печальна участь человека, сначала увлеченно и убежденно начавшего сотрудничать с дьяволом, да вдруг сообразившего, что дорога ведет прямиком в ад. Рыпнулся пару раз, пытаясь отказаться от подписи и вновь стать «самим собой», но дьявол, естественно, оказался изобретательнее. В его случае – не злобным, а глумливым.
«Не хочешь – не надо. Репрессий не будет. Живи как знаешь!» Однако в том и дело, что «как знаешь» оказалось едва ли не хуже самой жестокой кары за вольномыслие. Писать, как прежде, он не захотел, по-другому же – словно бы разучился, сразу. Вместо литой, торжествующей прозы получалась безвкусная жвачка, не интересная ни ему самому, ни издателям, ни даже всесильной цензуре.
Шульгин не был литературоведом, но, с детства общаясь с Новиковым, стремился, как говорится, «соответствовать». Сначала через силу, а потом и с удовольствием читал все, что считалось приличным и модным в определенного сорта кругах. Толстые журналы, к примеру, с новыми романами Катаева, названные самим автором «мовизмами»[33], «Сам-» и «Тамиздат», да и многое другое. В результате эрудицию приобрел изрядную. Достаточную, чтобы узнать человека и вспомнить его печальную историю.
Вот и решил изобразить провинциального поклонника-мецената. Заодно пообщается, несколько отстранится от мыслей, перекручивать которые в голове именно сейчас совсем не хотелось.
