Художник из 50х (СИ) - Симович Сим

Гоги нарисовал Кая сидящим на ледяном троне — прямой, красивый, с правильными чертами лица. Но глаза пустые, словно покрытые инеем. Руки сложены на коленях — изящно, но безжизненно.

«Не враг, а жертва, — подумал художник. — Берия это оценит. Никого не надо убивать, надо спасать».

Чайник засвистел. Гоги заварил крепкий чай, отхлебнул и принялся за самый сложный образ — Снежную королеву.

В прошлый раз его месяцы вышли слишком воинственными. Теперь нужна была красота — холодная, но не злая. Величественная, но не жестокая. Королева должна быть силой природы, а не тираном.

Первые наброски не удовлетворяли. Слишком человечно. Он стёр всё и начал заново.

Снежная королева появлялась на бумаге постепенно — высокая, стройная, в одеждах из инея и льда. Лицо прекрасное, но отстранённое. Не злое — равнодушное. Как зима: она не стремится причинить вред, она просто такова по природе.

«Да, — подумал Гоги, откладывая карандаш. — Не злодейка, а стихия. Герда противостоит не злу, а холоду. Побеждает не ненавистью, а теплом».

За окном слышались голоса просыпающихся соседей. Где-то хлопнула дверь, кто-то затопил печь. Начинался новый день, полный возможностей.

Художник посмотрел на свои эскизы и улыбнулся. На этот раз получится. Красиво, сильно и — главное — с надеждой.

Гоги разложил на столе краски, словно полководец готовящий к битве оружие. Белила, ультрамарин, кобальт, охра — каждый цвет должен был сыграть свою роль в создании мира, где советская действительность сплеталась с древней магией Севера.

Первой под кисть попала Герда. Не хрупкая девочка из европейских сказок, а юная комсомолка в ватнике и валенках, с красным платком на голове и решительным взглядом голубых глаз. За спиной у неё — не корзинка, а рюкзак геолога, а в руках вместо цветов — самодельный компас, указывающий путь к замку Снежной королевы.

— Советская девушка не плачет, — бормотал художник, прорисовывая складки ватника. — Она действует.

Фон за Гердой развёртывался эпическими мазками — бескрайняя тундра под северным сиянием. Но сияние это играло не обычными красками, а цветами советского флага — алыми всполохами, перемежающимися золотыми искрами. Словно сама Родина благословляет её путь.

Гоги откинулся на стуле и взглянул на работу. В стиле манхвы каждая эмоция должна читаться сразу, без долгих объяснений. Герда получилась именно такой — вся её фигура излучала непоколебимую решимость идти вперёд, что бы ни случилось.

Следующим листом стал Кай. Здесь художник позволил себе больше романтики. Мальчик сидел на ледяном троне в парадной форме пионера! Белая рубашка словно выткана из инея, красный галстук превратился в алую ленту, порхающую на морозном ветру. Глаза закрыты, ресницы покрыты изморозью, но лицо сохраняло благородство — спящий принц из северной были.

За его спиной возвышался дворец из льда и металла — смесь древних чертогов и сталинского ампира. Колонны-сосульки поддерживали своды, украшенные звёздами и серпами из замёрзшего снега.

— Красота, которая убивает, — пробормотал Гоги, добавляя тени. — Но всё равно остаётся красотой.

Третья иллюстрация требовала особого подхода. Путь Герды через заснеженную Москву. Художник изобразил Красную площадь. Мавзолей стал ледяным курганом, увенчанным кристаллами. Кремлёвские башни вытянулись ввысь, как заледеневшие ели. По площади метёт пурга, но сквозь неё пробивается фигурка Герды — маленькая, но несгибаемая.

Колористика играла контрастами — холодные синие и белые тона зимы против тёплых красных пятен: платок Герды, звёзды на башнях, отблески костра, который она разводит у стен Кремля, чтобы согреться.

— Советская сказка должна быть о преодолении, — размышлял художник, смешивая краски. — О том, что человек сильнее обстоятельств.

Четвёртой стала встреча Герды со Снежной королевой. Здесь Гоги дал волю воображению. Королева предстала в образе прекрасной северной богини в одеждах, сшитых из полярного сияния. Корона на её голове — из сосулек и звёзд, а в руках — ледяной скипетр, похожий на древнерусский меч.

Но главное — её лицо. Не злое, а печальное. Красота без тепла, совершенство без души. В глазах читалась вековая усталость — усталость силы природы, которая не может быть иной.

Герда стояла перед ней — крошечная фигурка в ватнике против великанши изо льда. Но в её позе не было страха. Только решимость и… сострадание. Советская девушка жалела даже врага.

— Силу можно победить только любовью, — прошептал Гоги, работая над деталями.

Пятая иллюстрация — кульминация. Герда обнимает Кая, и от тепла её сердца начинает таять лёд. Но таяние это показано не сентиментально, а эпически — как рассвет после долгой полярной ночи. Ледяной дворец превращается в хрустальный, сияющий всеми цветами радуги. Снежная королева не исчезает — она улыбается и отступает, отдавая дань силе человеческой любви.

Гоги работал не останавливаясь, погружаясь в созданный им мир всё глубже. Краски смешивались под кистью, рождая оттенки, которых не было в природе — алый цвет советских знамён на фоне северного сияния, золото партийных звёзд среди ледяных кристаллов, синеву тундры, согретую теплом человеческих сердец.

К вечеру на столе лежали двенадцать иллюстраций. Каждая рассказывала свою часть истории, но все вместе складывались в эпическую поэму о любви, преодолевающей любые преграды. Советскую по духу, древнюю по красоте, северную по суровости.

Художник отложил кисти и откинулся на стуле. Руки дрожали от усталости, но в груди пылал огонь творческого удовлетворения.

— Теперь — оптимистично, — усмехнулся он, глядя на своё творение. — Но не в ущерб правде.

Глава 15

Последние мазки на иллюстрациях высохли, и Гоги почувствовал, как накопившееся за день напряжение требует выхода. Руки, привыкшие к постоянной работе, тянулись к делу. Он открыл сундук, достал оттуда нож-бабочку — старый, потёртый, но идеально заточенный — и вышел во двор.

У сарая лежала коряга, которую он приметил ещё неделю назад. Кусок берёзы, обточенный временем и ветрами, с интересными изгибами и наростами. Гоги поднял её, повертел в руках, прощупывая пальцами текстуру, и улыбнулся. В этом бесформенном куске дерева уже жило что-то, ждало освобождения.

Устроился на завалинке, спиной к тёплой стене барака. Солнце клонилось к закату, окрашивая двор мягким золотистым светом. Где-то вдалеке играли дети, кто-то из соседей колол дрова, но все эти звуки словно доносились из другого мира.

Гоги взял нож в правую руку, корягу — в левую, и сделал первый срез.

Стружка упала к ногам тонкой спиралью. За ней — вторая, третья. Лезвие ножа скользило по дереву легко, послушно, снимая лишнее слой за слоем. Руки двигались почти сами собой — память Георгия Гогенцоллера хранила этот навык, как хранила умение рисовать.

Постепенно из бесформенного куска начала проступать фигурка. Сначала неясная, размытая, но с каждым движением ножа становящаяся всё отчётливее. Птица. Небольшая, изящная, с распростёртыми крыльями.

Гоги работал неспешно, смакуя каждое движение. Здесь не было ни заказчика, ни сроков, ни требований. Только он, дерево и нож. Древнейшее из искусств — придание формы бесформенному.

Стружки накапливались у ног золотистой горкой. Они пахли лесом, смолой, далёкими дорогами. Гоги вдыхал этот запах и чувствовал, как что-то внутри успокаивается, приходит в равновесие.

Нож выбирал из дерева крыло за крылом, перо за пером. Птица рождалась под его руками не как копия реальной, а как воплощение самой идеи полёта. Крылья получались чуть больше, чем нужно, голова — более гордой, хвост — длиннее и изящнее.

— Красиво делаешь, — тихо сказал Василий Иванович, подойдя незаметно.

Гоги не поднял головы, продолжая работать.

— Само получается. Руки помнят.

— Это что будет?

— Жар-птица, — ответил художник, выбирая ножом тонкую бороздку, изображающую оперение. — Или просто птица. Разницы нет.