Художник из 50х (СИ) - Симович Сим

В следующий раз? Эти слова пронеслись в голове Гоги, как молния. Значит, не расстрел? Значит, будет следующий раз?

Художник медленно оживал, словно статуя, в которую вдохнули душу.

— Спасибо, Лаврентий Павлович, — проговорил он, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — А что именно…

— Слишком мрачно для ребёнка, — перебил Берия, указав на рисунок мачехи-военачальника. — Светлана — девочка впечатлительная. Хотя… — он задумался, — возможно, именно это ей и нужно. Чтобы понимала: мир не состоит из одних пряников.

Гоги отхлебнул чая — крепкого, ароматного, с привкусом горных трав.

— Вы знакомы с творчеством настоящего Ван Гога? — неожиданно спросил Берия.

— Да, конечно.

— Интересный художник. Безумный, но талантливый. Видел мир… по-своему. — Лаврентий Павлович взял со стола лист с Мартом-самураем. — Как и вы. Этот ваш Март — он ведь не просто месяц, правда? Он символ чего-то большего.

Гоги осторожно кивнул:

— Пробуждение. Борьба нового со старым. Весна всегда воюет с зимой.

— Точно, — Берия улыбнулся чуть заметно. — А этот? — он указал на Декабря-богатыря.

— Мудрость старости. Сила, закалённая опытом. Он не враг другим месяцам — он их защитник.

— Понимаю. — Лаврентий Павлович отложил рисунок и взял кусочек чурчхелы. — Скажите, а что для вас искусство? Развлечение? Способ заработка? Или нечто иное?

Неожиданный поворот беседы застал Гоги врасплох, но он быстро собрался с мыслями:

— Искусство — это способ говорить правду, когда прямые слова бессильны.

— Интересно. — Берия прищурился. — А какую правду говорят ваши месяцы-воины?

— Что время — не простое течение дней. Что каждый миг надо завоёвывать. Что красота рождается в борьбе.

Лаврентий Павлович долго молчал, разглядывая иллюстрации. Затем снова налил чай — себе и гостю.

— Вы любопытный человек, товарищ Гогенцоллер. В вашей работе есть что-то… непривычное для советского искусства. Но при этом глубоко русское. Как это у вас получается?

Гоги медленно поставил чашку:

— Наверное, потому что Россия всегда была страной воинов. И русские сказки — не про принцесс в башнях, а про Ивана-царевича, который идёт сражаться с чудовищами.

Берия кивнул с пониманием:

— Да, мы не европейцы. У нас другая душа. Более… суровая.

Воронок остановился у знакомого барака ровно в полдень. Гоги вышел из машины с тем же спокойствием, с каким утром в неё садился, но внутри всё пело. Живой. Целый. И не просто помилованный — нужный.

Конвоиры проводили его до самой двери, как почётного гостя. Один даже приоткрыл фуражку на прощание.

— Всего доброго, товарищ Гогенцоллер.

— И вам того же, — ответил художник, переступив порог родного барака.

Дверь закрылась, воронок урчанием мотора растворился в дневном шуме Москвы, а Гоги остался стоять посреди пустой комнаты, словно не веря, что снова здесь.

Всё было на своих местах — самодельный мольберт у окна, сундук с художественными принадлежностями, узкая кровать с затёртым одеялом. На столе стояла нетронутая чашка от утреннего чая — он даже не успел её допить, когда пришли за ним.

Тишина окутала его неожиданно сладостным покоем. Впервые за долгие месяцы он был совершенно один — не слышал голосов соседей за тонкой стенкой, не чувствовал чужих взглядов, не должен был никому улыбаться или отвечать на вопросы.

Одиночество, которого он раньше избегал, теперь воспринималось как роскошь.

Гоги медленно разделся, повесил пиджак на гвоздь и сел на край кровати. За окном слышались далёкие голоса — где-то работали люди, жили своими заботами, но всё это было далеко, словно за стеклянной стеной.

«Живой», — подумал он и усмехнулся.

Воспоминания о встрече с Берией всплывали, как кадры киноплёнки. Кавказский чай с горьковатым послевкусием. Внимательные глаза, изучающие каждый мазок. «Товарищ Ван Гог». И главное — обещание следующего заказа.

Он достал из кармана записку, которую дал ему Лаврентий Павлович на прощание. «Иллюстрации к „Снежной королеве“. Срок — месяц. Тот же стиль, но более… оптимистично». Под текстом — печать и подпись.

Охранная грамота. Пропуск в будущее.

Где-то за стенкой послышались знакомые голоса — вернулись соседи. Скоро придёт Нина, будет спрашивать, что да как, захочет обнять, утешить, разделить радость. А он не готов ни к чему из этого. Пока не готов.

Гоги быстро лёг на кровать, натянул одеяло на голову и закрыл глаза. Притворился спящим — пусть думают, что он отдыхает после тяжёлого дня.

Усталость навалилась внезапно — не физическая, а эмоциональная. Словно он всё утро держал на плечах тяжёлую ношу, а теперь наконец смог её сбросить. Но вместе с ношей исчезло и напряжение, которое поддерживало его последние месяцы.

Солнце пробивалось сквозь одеяло тёплыми пятнами. Время текло медленно, размеренно, и в этом течении он наконец позволил себе расслабиться.

Послышались шаги — кто-то остановился у его двери, негромко постучал.

— Гоги? — тихо позвала Нина. — Ты дома?

Он не ответил, даже дыхание сделал глубже, имитируя сон. Постояла ещё немного, затем шаги удалились.

«Прости, — подумал художник. — Не сегодня. Сегодня мне нужно побыть одному».

«Снежная королева», — промелькнуло в засыпающем сознании. Кай и Герда. Холод и тепло. Любовь, пробивающаяся сквозь лёд…

И он провалился в глубокий, безмятежный сон, как голова коснулась подушки.

Гоги проснулся с первыми лучами солнца — бодрый, словно выспался за неделю вперёд. В теле ощущалась непривычная лёгкость, будто вчерашний разговор с Берией снял с плеч невидимые кандалы. Он быстро умылся холодной водой из кувшина, натянул спортивные брюки и майку и выскочил на улицу.

Утренняя Москва встретила его свежим воздухом и тишиной. Барачный посёлок ещё спал, лишь кое-где из труб поднимался дымок — кто-то топил печь к завтраку. Гоги потянулся, размял плечи и побежал.

Ноги сами несли его по знакомым дорожкам — мимо соседних бараков, вдоль забора, к Сокольникам. Тело Георгия Гогенцоллера помнило войну, походы, физические нагрузки — дышалось легко, мышцы работали без напряжения.

Бег успокаивал, приводил мысли в порядок. С каждым шагом вчерашние волнения отступали всё дальше, уступая место новым планам. «Снежная королева». Месяц на работу. И требование — более оптимистично.

Километр, другой. Гоги свернул в парк, где между деревьев уже прогуливались редкие москвичи — кто с собаками, кто просто подышать воздухом. Старик в военной гимнастёрке кормил белок. Молодая мать качала коляску, напевая колыбельную.

«Оптимистично, — думал художник, огибая пруд. — Значит, прошлые иллюстрации показались слишком мрачными. Надо найти баланс между правдой и надеждой».

Обратный путь дался ещё легче. Организм разогрелся, кровь бежала быстрее, мозг работал ясно. К тому моменту, как Гоги вернулся к бараку, у него уже складывался план.

Дома он растопил печь, поставил чайник и сел за стол с чистыми листами бумаги. Взял карандаш и начал набрасывать первые эскизы.

Герда. В прошлый раз он сделал падчерицу слишком суровой воительницей. Теперь надо было найти другой подход. Девочка должна быть сильной, но не жестокой. Решительной, но не беспощадной.

Первые линии легли на бумагу — тонкие, ищущие. Герда получалась хрупкой на вид, но с твёрдым взглядом. Не воин, а хранительница. В руках у неё не оружие, а простой дорожный посох. Одежда простая, крестьянская, но опрятная. Главное — глаза. В них должна читаться любовь, готовая на любые жертвы.

«Любовь как сила, — размышлял Гоги, прорисовывая детали. — Не сентиментальная, а действенная. Герда идёт спасать Кая не потому, что так положено в сказках, а потому что не может иначе».

Следующий эскиз — Кай. Здесь тоже нужна была осторожность. Мальчик с осколком зеркала в сердце — но не злой от природы, а заколдованный. Холодный, но не мёртвый. В его лице должна угадываться прежняя доброта, заледеневшая, но не исчезнувшая.