Михаил Ахманов - Флибустьер
Буря длилась двое суток, и все это время «Ворон» носило по волнам, а люди не знали ни сна, ни отдыха – кто работал с парусами, кто крепил бочки с водой и провизией, кто хлопотал у пушек. Морская болезнь пощадила Серова, и в эти дни он научился большему, чем за месяц спокойного плавания. Прежде он думал, что в шторм убирают паруса, но оказалось, что это не так: корабль без парусов неуправляем, и кливер не спускали. Стоячий такелаж, ванты и штаги, крепившие мачты к бортам судна, испытывали в качку слишком большие напряжения, ванты дважды лопались, и приходилось лезть наверх и заменять их. Пушки на орудийной палубе могли сорваться с места, передавить людей и проломить обшивку; всякий незакрепленный предмет, тяжелый или острый, становился в бурю смертельной угрозой. Но главным, что внушало страх, было чувство беспомощности перед стихией, перед грозной неутихающей яростью ветра и волн, и Серов, раскачиваясь на мачте, не раз и не два замечал, что обращается к Богу.
Кто еще мог спасти его и защитить? Такого слабого, ничтожного, вцепившегося в мокрый канат, повисшего над черной бездной Карибского моря? Кто мог спасти этот утлый корабль, полный грешников, и его, Андрея Серова, занесенного ветром времен в чужую реальность?.. Он не думал об этом, но не стыдился своих молитв.
Шторм умчался, не причинив особых бед и разрушений – «Ворон» был крепким надежным судном, а буря, по местным меркам, не очень сильной. Их отогнало на запад, к берегам Юкатана, где джунгли перемежались болотами, а их испарения, душные и зловонные, порождали лихорадку. Не найдя здесь ничего достойного внимания, Брукс обогнул полуостров и направился к более гостеприимным мексиканским берегам. Сил, чтобы напасть на богатый город вроде Кампече или Веракруса, у него не хватало, одиночные корабли не попадались, и Золотой флот[55] на горизонте не маячил, так что пришлось обшаривать мелкие поселения, где кроме коров, маиса да бычьих шкур и взять-то было нечего. Рейс грозил убытками, но тут подвернулась пара шхун с кампешевым деревом. Капитан решил, что это хоть и невеликая, но все-таки добыча; матросов с посудин разогнали без единого выстрела, ценную древесину перегрузили в трюм и на палубу фрегата, а затем «Ворон» поднял паруса и направился на восток, мимо Юкатана и кубинских берегов, прямиком в пиратский рай Тортуги.
Тут они застряли на несколько недель. Во-первых, потому, что на продаже древесины Брукс и Садлер не желали терять ни гроша и отчаянно торговались с губернатором; во-вторых, после трехмесячного похода команда нуждалась в отдыхе и укреплении здоровья с помощью спиртных напитков и портовых шлюх. Испанский корабль, захваченный ранее, был уже продан, и на долю каждого пришлось по сорок песо. Эти деньги капитан распорядился выдавать частями, чтобы хватило их на больший срок; кроме того, треть команды, все, имевшие дома и женщин в окрестностях Бас-Тера, были отпущены на берег. Серов воспользовался гостеприимством лекаря, обитавшего в Ла-Монтане, в хижине, что стояла на задворках поместья Джозефа Брукса.
Месяц, проведенный здесь, стал, несомненно, лучшим и самым счастливым в его новой жизни. Под ногами была твердая земля, вверху – небо, то бирюзовое, то бархатисто-темное, усыпанное звездами, и со всех сторон зеленели деревья и кусты, носились яркие птицы и огромные, в две ладони, бабочки. Хижину – точнее, уютный домик – поставили между двумя большими сейбами, чьи стволы служили в качестве опорных столбов, а несколько мощных ветвей поддерживали крышу. Пол из старых палубных досок был настлан на выступающие из почвы корни, а перед входом тянулась лужайка, откуда открывался вид на море. За лужайкой и рощами пальм и земляничных деревьев маячил двухэтажный особняк капитана, солидное строение из бревен под черепичной кровлей. Оттуда трижды в день негр с негритянкой, слуги или, возможно, рабы приносили им еду, лепешки с острым соусом, фрукты, вареное мясо и овощи. Утренние часы посвящались боевым искусствам: Росано учил его, как биться на шпагах и рапирах, как пользоваться тесаком и длинным кинжалом с рогатой гардой, как, навернув на руку плащ, остановить удар клинка. Несмотря на возраст и тщедушный вид, Росано был искусным фехтовальщиком, но как-то после третьего стакана проговорился, что дал обет не проливать человеческой крови, если это не связано с ремеслом хирурга. Но обучал он Серова на совесть и чаще хвалил, чем ругал, – ученик попался ему толковый.
В полдень, в самую жару, они уходили в домик, и Росано, вздыхая и мрачнея, доставал из сундука потрепанную книгу. Видимо, этот фолиант многое перенес на своем веку – его переплет и часть страниц обуглились, в листах зияли дыры, прожженные угольями, часть строчек была смазана, будто огонь второпях заливали водой. Лекарь не разрешал прикасаться к книге, и рассмотреть ее как следует Серов не мог, только заметил, что она на итальянском либо на латыни и написана вроде бы от руки, четким угловатым почерком. Сам он писал на французском, по два часа под диктовку Росано, но за месяц они одолели лишь первые страницы, бывшие в хорошей сохранности. О пиратских кладах тут не было ни слова, а говорилось о том, как к некоему мессиру Леонарду, жителю Флоренции, явился нищий юноша, не знавший языка, голодный, оборванный, убогий; и мессир, по доброте своей, его пригрел, решив, что будет юноше наставником. Прошло какое-то время, и этот юный незнакомец, прижившись в славном городе Флоренции, сделался помощником мессира и даже, можно сказать, близким его другом. А близкий друг прежде всего собеседник, коему можно доверить высокие мысли; и вот мессир и юноша стали толковать о философии, об астрологии с алхимией, о божественном устройстве мира, о прошлом и будущем и других подобных материях. К несчастью, юноша умер, то ли от чумы, то ли от холеры, и через много лет, уже на склоне жизни, мессир, вспоминая о тех беседах, записал их в книге.
Средневековая схоластика, с унынием думал Серов, соображая, что его ждет впереди. Но трудился честно, писал неуклюжим пером на грубой бумаге, надеясь, что в его французском не слишком много ошибок.
В два пополудни они обедали, затем предавались сиесте, а перед ужином, когда жара спадала, Серов метал ножи или тренировался с клинком, отрабатывая хитрые приемы итальянской школы. Отужинав, Росано доставал бутылку, пил и после первого стакана обсуждал с учеником политику держав Европы, а после второго – сплетни о губернаторе де Кюсси и видных гражданах Тортуги, Сент-Онже, Филибере, Баррете и Максимиллиане Фрае. Самое же интересное начиналось после третьего стакана, когда хирургу вспоминались дни былые и он принимался горько сетовал на жизнь и судьбу. Но к этому времени он забывал английский и французский, изъясняясь на бессвязном итальянском, по каковой причине Серову не удалось разобраться в его непростой биографии. Но был ли тут повод для огорчения? Безусловно, нет. Дождавшись, когда Росано стукнет лбом о стол, он поднимал тощего хирурга, укладывал в гамак и спешил в рощу земляничных деревьев. Торопился не зря – там, под темными кронами, ждала его Шейла.
Какими сладкими были ее губы! Как нежно пахли ее волосы! Серов, зарывшись в них лицом, обнимал ее плечи и чувствовал, как под тонкой тканью корсажа стучит ее сердце. На корабле они боялись взглянуть друг на друга, боялись словом перемолвиться, но здесь, в уснувшей под звездным небом роще, взгляды, слова и даже время принадлежали им.
Не бывает потерь без находок, думал Серов и шептал ей на ушко: милая, любимая, родная… На каком ты говоришь языке? – с улыбкой спрашивала Шейла. И он отвечал: на нормандском, счастье мое…
Однажды он спросил, хочет ли она уехать в Старый Свет. Девушка покачала головой:
– Не знаю, Эндрю, не знаю… Увидеть города, о которых рассказывал Джулио, дворцы королей и принцев, старинные замки, гавани, полные кораблей… Дева Мария! Это было бы чудесно! Но когда я думаю, что на одной улице Бристоля, Лондона или Парижа больше людей, чем в Бас-Тере, и все чужие, незнакомые… – Шейла вздрогнула и прижалась к Серову. – Мой дед Питер Брукс был рабом на Барбадосе, потом слугой плантатора Родвея. Дядя Джозеф говорит, что деду повезло – Родвей позволил ему жениться, завести семью, и даже не стал наказывать, когда отец и дядюшка удрали на Ямайку, в Порт-Ройял. Моя мать тоже была выслана… ну, ты понимаешь, за что… Отец ее купил за двести песо.
Шейла замолчала, и Серов увидел в лунном свете, как у ее губ пролегли горькие морщинки.
– Я – внучка старого каторжника и племянница пирата, – сказала она. – Еще – дочь женщины, которую там, за океаном, считали падшей… Что я буду делать в Старом Свете, Эндрю?
– А что ты делаешь здесь?
Глаза девушки сверкнули, твердая ладошка сжалась в кулак, будто обхватив сабельную рукоять.
– Мщу! Мщу испанцам!
– Ты ненавидишь их? За что?
Взгляд ее погас, веки опустились. Какие длинные ресницы, мелькнуло у Серова в голове. Они лежали на смуглой коже, как два темных веера.
