Валерий Елманов - Княжья доля
– Смиренна дева сия, только из глаз черти сыплются, как горох мелкий. Однако, – счел он необходимым сохранить объективность, – боль мою оная отроковица утишила мигом, да и молитвы читала бойко. Может, и впрямь наветы на нее возвели люди недобрые, – заметил он, милостиво подавая Доброгневе руку для поцелуя и осеняя крестом ее покорно склоненную голову. Отпустив ее жестом, он обратился к князю: – Так что у тебя там за думка такая? – Арсений осторожно уселся на высокий резной стул-трон, в глубине души опасаясь, что боль вернется, но все прошло благополучно, и он благосклонно воззрился на Константина.
Тот глубоко вздохнул, собираясь с мыслями, я, наконец, приступил к изложению своей идеи:
– Ведаю я, отче, что великое множество сирых да убогих людишек по земле Рязанской ходят, милостыню прося Христа ради. Есть и увечные, в боях за Русь то ли руки лишившиеся, то ли вовсе покалеченные, то ли слепые с рождения самого.
– То все в руце Божией. Стало быть, испытание им такое послано свыше, – вставил епископ.
– Мыслится мне, что испытание не только им Господь уготовил, но и нам всем, пробуждая милосердие к страждущим.
Арсений одобрительно кивнул, и теперь в его пытливом взгляде, устремленном на князя, явственно можно было увидеть определенную долю уважения с легкой примесью удивления – как-то очень уж резко изменил свое поведение этот русобородый здоровяк. Даже слишком резко.
– Вот я и порешил испросить благословение твое, отче, на дело сие и, помолясь, основать первый странноприимный дом. Там они и жить, и спать, и кормиться будут. Работу же им какую-нибудь полегче подыскать завсегда можно, дабы не мыслили они себя дармоедами.
– Славное дело, – кивнул одобрительно епископ.
– А еще, отче, хочется мне школы учинить для детишек, дабы люд простой Закону Божьему, и письму, и чтению, и счету сызмальства обучен был. Но тут уж без подмоги Церкви не обойтись.
– Ныне прихожане мало жертвуют, – развел сокрушенно руками Арсений. – Вижу оскудение великое в вере христианской у людишек. Я сам домишко свой во граде Рязани только благодаря подмоге изрядной братца твоего старшего князя Глеба подновил малость, а уж внове выстроить – гривен изыскать не смог.
– Да мне ни единой куны не надобно, – прервал жалобы епископа Константин. – О другой подмоге просить хотел – с людишками подсобить. Монахи-то, я чаю, и грамоту ведают, и счет умеют вести. Их по одному на деревню и хватило бы.
– Однако ни единого монастыря в моей епархии нет. Где ж я тебе, сыне, столь великое множество монахов ученых изыщу?
– А ежели митрополиту отписать, дабы он со всех епископов по десятку-другому грамотеев вытребовал?
Идея Арсению понравилась прежде всего потому, что не требовала ни единой куны для своего осуществления, что скуповатому слуге Божьему пришлось весьма по душе. Он вновь согласно закивал и тут же вспомнил:
– А про деревеньку-то, которая у Житобуда неправедно пребывает, как решим?
– Каюсь, отче, великий грех на мне. И все мед хмельной повинен. Но вину свою в ближайшие пять дней исправлю непременно, вот только с Купавой дозволь погодить, отец Арсений. – И Константин умоляюще уставился на седого епископа. – Ведаешь ли, как тяжко с грехами расставаться, да еще разом – и мед не пить, и дела богоугодные править.
– Это оправданием быть не должно, – немедленно посуровел епископ. – Сумел нагрешить, сумей и покаяться.
– Да я о другом, – поправился Константин, чувствуя, что лобовая атака не удалась и надо действовать похитрее. – Порешил я наказание себе посуровее учинить, дабы соблазн сплошь и рядом близ меня был, а я чтоб на него не поддался и искус сей дьявольский давил в себе еженощно и ежечасно.
– Вон как, – изумленно воззрился на князя епископ и осторожно поинтересовался: – А хватит ли духа, княже Константине, желания сии бесовские превозмочь? – Епископ вспомнил, каков сам был всего-то десяток-другой лет назад, и сделал уверенный вывод, что такого соблазна он бы одолеть не смог. Нет, если кратковременно, то да, но хватило бы его от силы на два-три дня, а дальше...
– Вот уже три месяца выдерживаю, – развеял Константин его опасения, хоть и не до конца. – Вроде как епитимия, только я сам ее на себя наложил.
«Никак и впрямь за ум взялся», – мелькнула мысль в голове Арсения, и он решил согласиться, поставив условие:
– Быть посему, княже, но только ежели проведаю я, что обет свой ты порушил, тогда уж снисхождения не жди.
– Благодарствую, отче. – И Константин радостно склонился для поцелуя к сухой, почти невесомой старческой ладони, затем помог епископу подняться со стула и проводил до двери, которую уже распахнул с другой стороны князь Глеб, осеняя себя крестом и почтительно склоняясь перед Арсением.
На выходе он, что-то вспомнив, остановился и обернулся к Константину:
– Чуть не забыл по стариковской немощи. Ты уж там повели княжича своего языческим именем более не кликать. Ну, куда это годится – Святослав какой-то. Ни в одних святцах такого имени нет. Коли нарекли при крещении Евстафием, стало быть, так и величать надлежит.
На этот момент, к своему стыду, Константин и внимания прежде не обращал. Оправдывало его в собственных глазах лишь то простое обстоятельство, что знаком он с мальчишкой был, по сути, всего лишь пару месяцев. К тому же и супруга его, несравненная княгиня Фекла, называла сына лишь по крестильному христианскому имени и никак иначе. Конечно, имя Святослав звучало несравненно красивее, нежели Евстафий, – полумонашеское, отдававшее даже на слух запахом ладана и церковной плесени, но не спорить же с епископом из-за такой ерунды, и Константин, не возражая, утвердительно кивнул в ответ. На том и закончилось первое свидание представителей светской и духовной власти.
– А ты молодец, – заявил князь Глеб, крепко обнимая брата и широко, хотя и несколько театрально улыбаясь, показывая, как он рад долгожданной встрече. – Я, признаться, испугался, – продолжил он. – Опаска была, что не выдюжишь ты козла старого, терпежу не хватит речи его молельные выслушивать, ан нет, ошибся. Ну да что ж мы тут, как два ангела неприкаянных. – Он весело подмигнул брату и широким жестом гостеприимного хозяина пригласил Константина за стол, который уже спустя каких-то десять минут расторопные слуги сервировали от и до.
Перед тем как приступить к трапезе, Глеб, торжественно указав на иконостас, патетически воскликнул:
– Поклянемся же на иконах, брат, пред лицом Господа Бога нашего, что не покривим душой друг перед другом и поведаем одну только правду – всю до самой капельки.
Константину утаивать было нечего, и он спокойно выполнил просьбу, после чего Глеб уселся под иконы, предложив брату местечко напротив, но занялся не едой, а расспросами о результатах недавней поездки. Туманная ухмылка блуждала по его лицу, и виделось в ней что-то зловещее, а может, это были лишь блики от колеблющегося огня массивных восковых свечей.
Их беседа была, пожалуй, даже более продолжительной, чем с епископом, если не считать времени, которое заняла Доброгнева, однако по ходу её создалось, во всяком случае у Константина, такое впечатление, что разговор ведется обо всем и ни о чём. Сплошные намеки, недомолвки или, напротив, уточнение подробностей о делах, про которые он, в отличие от князя Глеба, понятия не имел. К тому же изъяснялся его старший братец, в совершенстве владеющий эзоповым языком, все время как-то иносказательно. Но в то же время чувствовалось, что за обычными вроде бы словами подразумевается нечто ужасное и настолько страшное, что об этом нельзя говорить даже наедине.
Хотя вполне вероятно, что последнее Константину просто показалось – уж больно обстановка в горнице была зловещей. Тусклый колеблющийся свет шести-семи свечей придавал некий мрачноватый оттенок всему ее тяжелому убранству. К тому же совсем недавно отсюда вышел епископ, и душный сладковатый запах ладана продолжал витать в этом сумраке, перебивая легкую горечь сосновой смолы, слегка выступавшей со стен, сложенных из светлых свежеошкуренных бревен. Мебель же и вовсе напоминала внутреннее убранство в доме Собакевича, так ярко описанного Гоголем. Такие же тяжелые лавки вдоль стен, огромный необъятный стол без малейшей резьбы и соответствующая им пузатая грубая лампада, тускло освещающая иконостас в левом верхнем углу.
Причем Константину показалось, что, невзирая на столь близкое родство, человека, сидящего рядом, отделяет от него не только массивный стол, а ещё нечто несоизмеримо большее в своих масштабах, которое преодолеть ни ему, ни Глебу вряд ли удастся.
Была лишь легкая надежда на то, что ощущение это субъективное и вызвано усталостью от недавней исповеди и откровенной беседы с епископом, в которой Константин выложился как мог, дабы расположить к себе этого старого, измученного многочисленными болячками человека.
