Валерий Елманов - Княжья доля
Худо-бедно, но к концу лета бабка ухитрилась найти не только новое укромное местечко для жилья, но и излечить в небольшом сельце, стоящем верстах в пяти, хворого смерда, имевшего до своей болезни славу первейшего мастера-древодела[20] во всей округе. Еще относительно молодой, только-только на четвертый десяток годков перевалило, он был к тому времени уже в полной лежке. Невзирая на уговоры сельчан, считающих, что Бог дал – Бог и взял, его отважная женка все-таки решилась на такой неслыханный по смелости поступок и доверилась суровой старухе.
Как оказалось – не прогадала. Не прошло и трех седмиц[21], как болящий не только встал с постели, но и после долгого перерыва впервые взял в руки топор, чтобы для начала хоть подзаточить его. А еще спустя две седмицы Незван, как звали мастера, невзирая на все уговоры жены, ушел с угрюмой бабкой в лес, дабы сдержать слово, даденное ей в тот день, когда старуха только приступила к его лечению. Отговаривать его тогда собралась добрая половина соседей, но для русского человека не сдержать клятвы всегда считалось чуть ли не восьмым смертным грехом, и к зиме у Доброгневы появился новенький ладный теремок.
Построен он был в еще более глухом месте, о котором не знала ни одна живая душа, кроме них самих. Незвана назад, к родной деревне, кружными петляющими тропками вывела сама бабка, и обратно он пути уже никогда бы не нашел при всем желании. Сам домик был мал, но очень уютен. Перед самим уходом мастера на крыше теремка появился небольшой веселый конек, которым Незван словно расписался в том, что несколько торопливая, поскольку холода уже подступали, но качественная работа – его рук дело, и он вовсе ее не стыдится.
На следующее лето он вновь обещался подсобить, ежели что, но бабке было не до того, а когда через пару лет она все-таки забрела в то село, то мастера в нем уже не застала. Придирки местного тиуна сделали свое черное дело, и поздней осенью Незван, расплатившись со всеми, кому был должен, собрал нехитрые пожитки и, прихватив жену с сынишкой, подался куда-то на север, где леса погуще, а тиуны подобрее.
Но никогда уже не забудет девочка, как враждебно косились на нее глупые бабы в том селе, как недобро шептались они за ее спиной, как комки сухой земли, воровато брошенные ей в спину со всеобщего молчаливого одобрения проказливыми мальчишками, больно били меж лопаток, и казалось, что это острые стрелы зло вонзаются в ее худенькое тело.
А спустя время отошла в мир иной и бабка Доброгневы. Деваться девахе было некуда, и она тоже занялась наиболее привычным для нее делом – лечить людей да пользовать скотину, пока в один ясный зимний денек не раздался возле небольшой полянки, где стоял ее домик, пьяный мужской гомон. Первая встреча с князем была не больно-то радостной. Мутные глаза с сочащейся из них похотью, его наглые бесцеремонные объятия, а потом вовремя подвернувшееся под руку увесистое полено...
Как знать, чем бы все закончилось для девушки, если бы наученная горьким опытом бабка уже в первый год жизни в новом жилище не отрыла тайный лаз чуть ли не на три десятка саженей[22], неприметно выходящий наружу близ толстенной ели. Рыли они его вместе с внучкой аж до следующей зимы, но с делом справились хорошо. Лишь потому и удалось ей уйти в тот день беспрепятственно.
А потом были скитания по лесу, когда ее травили, как дикого зверя, и, наконец-то повязав, привезли в град Переяславль-Рязанский, небрежно кинув, как какую-то звериную шкуру, под ноги несостоявшемуся насильнику. И уж совсем было настроилась Доброгнева на тяжкие муки и неминуемую смерть, желая лишь продать свою жизнь как можно дороже, но тут князь повел себя совершенно вопреки всяческим ее ожиданиям. И ведь тоже во хмелю был, пусть и не как тогда, поменьше малость, а поведение его было столь отличным от увиденного в избушке, что она попросту растерялась. Да мало того, он и разговаривал-то с нею очень дружелюбно, совсем как древодел Незван – единственный изо всех людей, в коем она ни разу не почувствовала ни страха, ни враждебности, ни злобы, ни ненависти к себе. Так у Незвана хоть причина была – его родная бабка Доброгневы с того света вытащила, на ноги поставила. Тут понятно все – простая человеческая благодарность. Князю же едва голову поленом не проломила, а он хоть бы хны. Вроде бы и не обиделся совсем, даже в глубине души его обиды на себя она не почувствовала.
И все-таки бежала тихонько из его покоев Доброгнева под утро, едва почуяв, что все в тереме угомонились. Добрый-то он добрый, да уж больно разный. Нынче один, вчера другой был, а завтра, стало быть, третий? А какой? Не угадать. Значит, лучше уйти подобру-поздорову.
А уж в лесу, когда повстречались, то она – спасибо Незвану за науку, это ведь он стрелять из лука научил – хоть и подсобила князю, одного из татей завалив, но если бы Константин ранен не был, то сроду не подошла бы. К тому же уверена была, что это на нее облаву устроили. Досадно, видать, стало, что пташка ускользнула, а может, князь просто вновь изменился, третьим каким-то стал.
В овраге лишь и поняла Доброгнева, какой он взаправдашний, настоящий. А уж потом, когда князь и в бреду горячечном не о себе, а о ней думал, о ней говорил, ее спасал, объясняя, как она здорово пришла ему на выручку, тут уж она и вовсе прикипела к нему сердцем. Открылось оно широко и без оглядки, щедро отозвавшись на доброе слово. В такие небольшие лета ход к нему завсегда отыскать можно. Не полностью оно еще броней неприступной покрылось, не полностью к нему пути-дорожки позарастали.
Но и тогда еще сторожилась Доброгнева, сама себя одергивала беспрестанно. Известно ведь, да и бабка о таком не раз говорила, что от страданий душа человека завсегда умягчается, но едва он на ноги станет, здоровым себя почует, так совсем другим оказаться может. Потому первые недели три, не меньше, после того как он в сознание пришел, девушка все время продолжала настороженно ждать. Ей в ту пору хватило бы одно слово насмешливое или презрительное в свой адрес услышать, чтобы тут же развернуться и... поминай как звали, ибо означало бы это слово, что князь то ли каким-то третьим стал, то ли вновь в первого превратился.
Но решительно ничего похожего до сих пор не происходило, и со временем Доброгнева вовсе оттаяла. А что порой резка была чрезмерно с князем, сурова не по делу, так это ее душа в обрывки прежних одежд, из недоверчивости да подозрительности сотканных, продолжала по привычке кутаться, пытаясь таким неумелым образом схоронить свою излишнюю нежность к этому здоровяку.
Это сейчас, по реке плывя, когда он спал, могла Доброгнева себе позволить и улыбку добрую, одному ему посвященную, и взгляд ласковый, и даже погладить легонько, пусть не самого, а лишь шкуру, под которой он добросовестно проспал всю вторую половину пути.
А утренняя речная прохлада в сочетании с теплом медвежьих шкур оказали необыкновенно благотворное воздействие на весь организм раненого. Проснувшись от громких криков мужиков, швартующих его ладью к пристани, Константин почувствовал, что не только изрядно взбодрился и посвежел, но и голова его ощутимо прояснилась. Во всяком случае, то, что он так напряженно вспоминал минувшей ночью, ныне само пришло в память, причем с большим многообразием всевозможных подробностей.
«Теперь бы перо да бумагу, – подумал Константин. – И все схематизировать. Ну да ладно. Успею. Сейчас первейшая задача – с епископом разделаться, а там уж и все остальное». Он беззаботно махнул рукой.
В этот миг ему казалось, что все решаемо и никаких особых проблем впереди не предвидится. Но эту наивную точку зрения пришлось переменить уже через день.
Глава 10
Нежданная встреча
Судьба всегда играет с человеком по тем правилам, о которых он даже не догадывается.
Э. СеврусСам Ольгов, как впоследствии выяснил Константин, был городком спорным, стоящим на границе между владениями рязанского князя Глеба и переяславского Ингваря. Будучи похитрее, Глеб не так давно нагло отхапал его у своего двоюродного брата, пока тот был в неволе у Всеволода Большое Гнездо вместе с прочими Игоревичами. Между прочим, угодил он туда по навету все того же Глеба и его родного братца Олега, ныне покойного. Впрочем, освободившись, Ингварь так и не смирился с утратой, продолжая предъявлять территориальные претензии на Ольгов, который Глеб дал в кормление своему родному брату Константину. Потому и сидел там Онуфрий в постоянной боевой готовности, тратя, по сути дела, все извлекаемые из сего града доходы на содержание многочисленной, под две сотни, дружины. И получалось, что самому Константину, дабы не потерять Ольгов, надо было держаться стороны своего брата Глеба.
Впрочем, увидев терем, который отгрохал себе за время сидения в Ольгове Онуфрий, Константин автоматически сделал вывод, что далеко не все гривны, получаемые с этого города, его набольший боярин расходовал на содержание воев. А терем был и впрямь знатный. Набитый добром и челядью, высокий и вычурный, он уже одним только своим внешним видом внушал невольное уважение к владельцу. Собственно говоря, если эти хоромы в чем-то и уступали тем, которые имел сам Константин в Ожске, то разве что в самых незначительных мелочах.
