Инженер Петра Великого (СИ) - Гросов Виктор
Я не брежу, не в коме валяюсь. Я — здесь. В этом грязном, вонючем пекле. И я — какой-то Петруха, пацан на побегушках, которого можно пинать запросто. А этот мужик, видать, мастер. Кузьмич? Кажется, да. Имя всплыло в памяти мутной картинкой из каких-то чужих воспоминаний.
Надо подниматься. Надо тащить эти проклятые клещи, пока этот Кузьмич реально не огрел меня молотом по дурной башке. Выбора, похоже, у меня тут нет. От слова «совсем».
Кое-как встал на ноги, аж шатает от слабости, голова кругом идет. Всё тело ломит, каждая мышца ноет — то ли от этой непривычной работы, то ли, скорее всего, от побоев. Похоже, для бедолаги Петрухи это было дело обычное. Увидел взглядом здоровенные ковочные клещи, валялись у стены в куче какого-то железного хлама. Тяжеленные, заразы, на вид — не поднимешь.
Собрал всю волю в кулак, поднатужился, кое-как ухватил их, неудобные до жути. Еле допёр до горна, где Кузьмич уже выхватил щипцами помельче раскаленную добела железяку и швырнул на наковальню.
— Шевелись, не спи! Держи! — скомандовал он.
Попытался я подхватить эту хреновину большими клещами, чтобы мастер мог молотом орудовать. Руки ходуном ходят, железо раскаленное жаром пышет прямо в морду, клещи в руках не держатся, как живые. Кое-как неуклюже зажал болванку, стараюсь ее ровно удержать. Кузьмич тут же начал лупить по ней молотом со всей дури. Молот взлетал и падал, искры снопами летят, железяка под ударами плющится, тянется, форму меняет. Отдача от ударов шла через клещи прямо в руки, отдавала болью в плечах, в спине. Я сам еле на ногах держусь, пот ручьем, глаза заливает, рубаха к телу прилипла намертво.
Работа кипела без передыху. Одна заготовка за другой. Клепали мы какие-то железки, похоже, заготовки для замков или скоб. Технология — просто каменный век, проще не придумаешь. Никаких тебе пневмомолотов, индукционных печей, точных приборов. Всё на глаз, на дурную силу да на опыт мастера. Горн раздували вручную, здоровенными мехами — два других пацана-подмастерья их качали, такие же доходяги заморенные, как и я, только чутка постарше да покрепче с виду. Греется всё неравномерно, температура скачет. Качество ковки, как по мне, инженеру, — просто ужас. Сплошной брак: пережоги, напряжения внутренние, структура кривая — всё это и без приборов видно. Но тут, видать, всем пофиг, это норма. Главное — количество, план гнать, который к вечеру выдать надо.
Когда заготовки кончились, Кузьмич рявкнул:
— Петруха! Айда, уголь таскать! Живо!
Опять работа — врагу не пожелаешь. Таскать тяжеленные корзины с углем от кучи во дворе к горну. Спина просто отваливается, ноги подгибаются. Каждый шаг — с трудом. Пару раз чуть не навернулся, уголь чуть не рассыпал. За это тут же прилетало — то кто-то из мастеров зло пихнет мимоходом, то подмастерья постарше подзатыльник влепят. Похоже, им отдельный кайф — пнуть того, кто слабее.
В памяти опять всплывают обрывки чужих воспоминаний, этого Петрухи. Короткие, мутные картинки. Вот он мелкий совсем, плачет над умершей матерью. Вот какой-то мужик, родня, видать, отдает его на завод «в люди». Вот угол холодный в общей казарме для пацанов, вечно жрать охота, кусок черствого хлеба — уже счастье. И липкий страх такой, всепроникающий страх перед мастерами, перед старшими пацанами, перед всем этим жестоким, непонятным миром. По ходу, Петруха был сиротой, забитым, пугливым пацаненком, которого никто не жалел и на котором все зло срывали. И теперь его страхи и его боль — мои. Только сверху навалился еще и я, Алексей Волков, инженер из 21-го века, который застрял в этом дохлом, замученном теле, в этой дикой эпохе, и должен таскать уголь под вопли пьяного бородатого мужлана.
Ну, это мы поменяем. Не собираюсь я, как этот Петруха лещи отхватывать, да в нищете жить.
Краем глаза увидел литейный участок. Там тоже всё кипит. Льют то ли ядра для пушек, то ли дробь мелкую. Технология — еще хуже, чем у нас в кузне, еще примитивнее. Песок, глина, формы какие-то корявые. Сколько ж там брака должно быть? Мрак просто. Про контроль качества тут, походу, и не слыхали. Отлили, остудили, обрубили лишнее — и в кучу. А годится оно или нет — выяснится потом, когда пушка в клочья разлетится или ядро хрен знает куда улетит.
День тянулся как резина. Жара, грохот, вонь, работа на износ и боль, которая ни на минуту не отпускает. Жрать охота — просто сил нет. За весь день перепало только ломоть черствого ржаного хлеба да кружка какой-то мутной теплой воды. К вечеру я был просто никакой, двигался на автомате, башка не варит совсем. Кузьмич, закончив, собрал свои инструменты, оглядел, что наделали, и, кажется, доволен остался. Пнул меня на прощание:
— Завтра чтоб с рассветом был тут! Опоздаешь — шкуру спущу!
Он свалил, а я так и остался стоять посреди этой остывающей кузни, качаясь от усталости. Куда теперь? Где эта казарма? Ноги сами понесли к выходу, за другими грязными подмастерьями. Впереди — ночь в холодном углу казармы и пара часов сна перед следующим кругом ада. И одна только слабая, почти бредовая надежда — а вдруг это всё-таки сон? Жуткий кошмар, но просто сон.
Казарма оказалась длиннющим, приземистым бараком, сколоченным кое-как из неотесанных досок — щели такие, что палец просунуть можно. Внутри — темень, хоть глаз выколи, и вонища — просто атас: пот, грязные тряпки, кислая капуста и еще хрен пойми что намешано. Вдоль стен — сплошные нары, и там уже копошится и собачится друг с другом такая же голытьба, как я теперь. Мое место в самом дальнем углу, у ледяной, вечно сырой стены.
Я просто упал на эти голые доски, подсунув под голову какую-то рваную рогожку, что валялась рядом. Тело ломило так, что выть хотелось, каждый мускул отзывался тупой болью — то ли от усталости дикой, то ли от побоев, которые этому Петрухе, похоже, прилетали регулярно. А сон — ни в одном глазу. Вместо этих закопченных стен и грязных тюфяков перед глазами совсем другие картинки полезли — из прошлой жизни, моей жизни, Алексея Волкова. Которая теперь кажется каким-то бредом, фильмом.
Институт… Политех… Эх, времена. Чертежи эти бесконечные, сопромат долбаный, ТММ… Ночи без сна перед сессией, запах аммиака от синек — помню как сейчас. Тогда казалось, что всё сложно, пипец как сложно, но ведь понятно и логично было! Мир формул, расчетов, законов физики — все четко. Я ж не случайно в инженеры подался. Меня с детства всякие механизмы завораживали: отцовские часы со стеклянной крышкой, движок старенького «Москвича» — мы его в гараже с батей перебирали, мосты ажурные… Красота в этом была своя. Разобраться, как железка работает, как нагрузки идут, как одна шестеренка другую крутит — это мне было куда интереснее всякой там гуманитарной лабуды.
Потом армия. Инженерные войска. Саперы. Не сахар, конечно. Мосты понтонные наводили, окопы рыли, с техникой возились. Не война, слава богу, но пороху понюхать пришлось. Зато научился не только за кульманом сидеть, но и лопатой махать, и гайки крутить, даже со взрывчаткой немного дело имел. Дисциплина, умение приказ выполнить и сделать то, что надо, хоть тресни — это оттуда. К счастью или нет, но попал я в боевую часть. Не самый кайфовый опыт, но полезный. На гражданке потом пригодилось не раз.
А потом — заводы, заводы, заводы. Начал мастером, потом конструктором, технологом, начальником цеха дорос, главным инженером проекта вот стал. Разные конторы, разные задачи. То старье какое-то модернизируешь, то новые линии запускаешь, то вообще что-то нестандартное придумываешь с нуля. Были и удачи, чем гордился. Помню, как запустили линию труб этих высокопрочных для Севера — полгода бились насмерть, но сделали! Премии были, грамоты, уважуха от коллег. Ну и косяки были, конечно, куда ж без них. Один раз чуть не запороли пресс уникальный — ошибка в расчетах термообработки станины. Вовремя спохватились, переделали, но нервов ушло — вагон. Вот тогда я научился всё перепроверять по сто раз и никому на слово не верить, особенно подрядчикам. Железо — оно ошибок не прощает. Или держит, или ломается. Всё.
