Инженер Петра Великого (СИ) - Гросов Виктор

Морда у него красная, вся в поту и въевшейся грязи.

Глянул на панель, и точно: температура прет вверх со страшной силой. Опять! Да что за чертовщина? Расчеты три раза перепроверили, материалы — все по бумагам, сборку сам паc. По идее, всё должно пахать как часы, швейцарские, мать их ети. А на деле — сплошной геморрой.

— Стой! Глуши линию! — махнул я рукой оператору.

Рев стана стал затихать, переходя в низкое, недовольное урчание. Мужики замерли, ждут, что скажу. Опять сейчас начнется разбор полетов, поиск виноватых, опять время коту под хвост. А начальство уже на телефоне висит, требуют запуститься до конца недели. Им же цифры подавай, отчеты, премии на горизонте маячат. И плевать с высокой колокольни, что у нас тут железо рвет и подшипники горят.

Подошел к краю мостков, смотрю вниз на эту заглохшую махину. Пятый валок. Опять он. Самый загруженный, зараза, самый ответственный. Ну что там опять не так? Охлаждение хреновое? Смазки мало? Или саму станину повело от нагрузки? Да вроде не должно, запас прочности тройной закладывали. Хотя, хрен их знает, этих поставщиков металла. На бумаге-то всё красиво, а привезти могли что угодно. Эх, проверить бы сейчас структуру, анализ бы сделать… Да где там! Лаборатория на ладан дышит, а образцы куда-то отправлять — это на неделю канитель.

Я пустился вниз и подошел к стану. Жаром пышет от остывающего железа, даже на расстоянии чувствуется. Сидоров с парой мужиков уже ковыряются у этого проклятого узла, кожух пытаются сдернуть.

— Михалыч, глянь-ка сюда! — Сидоров тычет пальцем, светит фонариком. — Тут, похоже, трещина по опоре пошла…

Подхожу ближе, присматриваюсь. И точно. Тоненькая такая, еле видать, волосяная трещинка ползет по массивной чугунной опоре. Но как⁈ Откуда она взялась? От перегрева такой не будет. Усталость металла? Или дефект литья какой-нибудь скрытый? В голове сразу завертелись варианты, схемы напряжений, что да как… Если дефект литья — опору менять целиком. А это недели простоя, скандал будет — стопудово, сроки полетят.

Батя всегда говорил: «Лёха, в нашем деле мелочей не бывает. Одна гайка не докручена — и всё к херам развалится». Мудрый был мужик, тоже инженер. Жаль, не дожил…

И тут я чувствую, как какая-то странная вибрация пошла. Низкая такая. Не от стана, а сверху откуда-то, от самих перекрытий цеха. Глянул вверх. Старые ржавые фермы под крышей, все в пыли, вроде как дрожат слегка. Или показалось? Шум, вибрация — тут всегда этого добра хватает. Но эта — какая-то не такая. Неправильная. Аж жуть берет.

— Мужики! Валим отсюда! Быстро! — ору я, а сам еще толком не пойму, чего дернулся. Просто чуйка, годами наработанная, заорала: опасность!

Сидоров на меня вылупился, не врубается.

— Да куда валить-то, Михалыч? Мы ж почти…

Доболтать он не успел. Сверху как громыхнет! Скрежет рвущегося железа — такой, что уши заложило похлеще, чем от всего цехового гула. Вибрация перешла в натуральную тряску. Я рефлекторно голову задрал — а там одна из несущих ферм прямо над нами как-то криво выгибается, лопается с сухим треском. И вся эта хреновина под крышей, вместе с кран-балкой, сначала медленно так, а потом все быстрее и быстрее — валится вниз!

Прямо на нас.

Время будто поплыло, замедлилось. Я вижу вытаращенные от ужаса глаза Сидорова. Кто-то из мужиков дернулся в сторону, да споткнулся. А мозг на автомате, по старой привычке, уже раскладывает по полочкам: усталость металла, походу, перегрузили конструкцию этой новой хреновиной, ну и пошло-поехало одно за другим, как доминошки. Пронеслась дурацкая мысль: «Хорошо хоть каску не снял». А следом — аж в груди защемило, тоска какая-то острая… и не по этому грёбаному проекту, который сейчас летел к чертям, а о чём-то своём, личном, что не успел. Сонька… дочь… мы ж так толком и не помирились после развода. Мне ж всего сорок восемь стукнуло, а жизнь — уже как корявый черновик, который хрен перепишешь начисто.

Прилетело не сразу. Сначала сверху посыпалась какая-то крошка — бетон, обломки труб, потом — грохот, пылища столбом, и всё утонуло во мраке. Резкая боль прошила спину, ноги… Потом будто плитой придавило — чудовищная тяжесть на груди, дышать нечем, воздух вышибло. Треск собственных костей. В глазах стало совсем темно, непроглядно. В ушах звенело, а потом и звон начал стихать, уплывать куда-то, навалилась обволакивающая тишина. Последнее, что я почувствовал — холод, он быстро так растекался по телу. А еще странное чувство облегчения. Хотя нет, скорее то был полный пофигизм.

Ну вот и всё. Конец проекту. И инженеру Волкову — тоже конец.

* * *

Очухался я резко, будто кто-то ледяной водой окатил — из полной отключки прямиком в самое пекло. Первое, что ударило в голову — жар. Жарища несусветная, сухая, аж кожу палит. Казалось, даже камни под ногами огнем дышат. Сразу за жаром пришла боль — всё тело ломит, ноет, а в боку как шилом ковыряют. Голова гудела так, будто по ней кувалдой от души приложились. Здоровой такой, кузнечной.

Я застонал, попытался дернуться — куда там! Тело как чужое, ватное, еле ворочается, сил — ноль. В легких пекло, горло скребет от едкого дыма. А вокруг грохот стоит — аж уши закладывает: железо об железо лязгает без остановки, что-то тяжелое бухает, какие-то механизмы скрипят до зубовного скрежета. И крики — злые, грубые, на незнакомом языке, но, странное дело, понятном. Точнее, язык-то вроде русский, но какой-то корявый, ломаный, с вывертами.

Глаза разлепил — всё плывет, красная какая-то муть перед глазами. Кое-как различаю отблески огня где-то рядом, тени мечутся по черным от копоти стенам, да фигуры какие-то здоровенные носятся в этом адском мареве.

А запах! Мать честная, вот что еще по голове долбануло не хуже грохота. Вонь стояла — просто туши свет: горелым углем, раскаленным железом, потом вонючим — куча народу, видать, немытого, — и еще чем-то прогорклым… Воздух такой — хоть топор вешай.

Где я, твою мать⁈ Что это за дыра⁈ Последнее, что помню — как фермы в цеху рушатся, грохот, потом темнота…

Неужто выжил? Только это явно не больничка. Да и на тот свет, как его там расписывают, не похоже ни разу. Слишком уж по-настоящему всё. Слишком больно и вонюче.

Попробовал на локтях приподняться. Куда там — руки подогнулись. И руки-то не мои! Тонкие, дохлые какие-то, совсем чужие. Мои-то руки инженера — да, к чертежам привыкшие, к клаве, но и ключ гаечный держать умели — пошире были, покрепче. А эти, мальчишеские какие-то, кожа да кости, все в саже да в грязи въевшейся. Оглядел себя, как смог. Тело тощее, замученное, одето в какую-то рвань — рубаха холщовая, штаны такие же, всё потом и смрадом пропитано насквозь. Ноги босые, ступни — сплошные раны и грязища. Это не я. Это не мое тело.

Крыша едет, что ли? Где я? Кто я теперь⁈ Что за хрень происходит⁈ Мысли в скачут, как блохи, путаются, одна за другую цепляются. Неужели это и есть ад? Серьезно? За грехи? Да какие у меня грехи-то особенные — пахал всю жизнь как проклятый, семью вот только не сохранил, вот и всё. Как-то не тянет это на вечные муки в огненной кузнице. Херня какая-то.

— Петруха! Оглох, окаянный⁈ А ну, тащи клещи! Живо, чтоб тебя!

Грубый, простуженный (или прокуренный, не поймешь) голос рявкнул прямо над ухом — я аж дернулся. Повернул голову. Надо мной нависает здоровенный амбал в кожаном фартуке поверх грязной рубахи. Рожа красная, потная, борода всклокочена, как веник, глазенки маленькие, злые. В кулаке держит тяжеленный молот, видно, только что им махал.

Петруха? Это он мне, что ли? Значит, меня теперь Петрухой кличут?

— Чего уставился, остолоп? Клещи, говорю! Те, что поболе! Не видишь, заготовка стынет! Ишь, разлегся тут, барин… Работать!

И чтоб дошло наверняка, мужик этот ощутимо так пихнул меня носком своего стоптанного сапога под ребра — как раз туда, где и так садняще болело. Я аж крякнул. Этот тычок, рявканье это злое, вся эта дикая, первобытная обстановка вокруг — всё было настолько настоящим, что последние сомнения отпали к чертовой матери.