Кристоф Оно-ди-Био - Бездна
– Но у него же есть мы, его родители!
– Не знаю, – повторила она. – Сегодня все так одиноки, так обделены любовью.
Мне страшно было это слышать.
Ибо я думал точно так же. Мне казалось, что скудный ручеек любви в мире вот-вот обмелеет вконец. А ведь в эти трудные времена любовь могла быть самым надежным убежищем. Но от нее все отворачивались. Еще бы: она требовала времени и не приносила никакой выгоды. В сфере личной жизни я наблюдал одни только разводы. В профессиональной сфере все готовы были сожрать друг друга. И все всего боялись. Финансовый кризис, обезумевший климат – взять хоть сегодняшнюю утреннюю новость о проливных дождях в иорданском Аммане! – миллионы нищих мигрантов, которых коренные жители считают саранчой, новые беспорядки в Египте – все это отнюдь не улучшало ситуацию. Да, Пас была права. Жизнь становилась все сложнее. В ней все меньше было любви. Кроме нашей с Пас.
– Но ведь мы-то с тобой любим друг друга, – сказал я Пас, крепко обнимая ее перед аквариумом с соленой водой, где извивались эти диковинные силуэты.
Поистине, природа щедра на выдумки… Пусть бы только она унялась и оставила в покое крошечное существо, растущее в животе Пас. Чтобы эта Природа, или Создатель, или Великое Ничто не расценили выбор данного места для объявления о беременности как желание произвести на свет помесь человека и акулы…
* * *Беременность протекала гладко. Живот рос. И значит, рос ты.
Я присутствовал на первой эхографии и с умилением услышал стук твоего сердца. До чего же трогательным может быть мерный стук, если он исходит от сердечка весом в несколько граммов! Зато я возненавидел надменную девицу в белом халате, которая исключила меня из этого процесса. Она общалась исключительно с Пас, как женщина с женщиной, и ясно давала мне понять, что я тут лишний. Даже не отвечала на мои вопросы, так что Пас приходилось их повторять самой. На экране разворачивалось какое-то космическое действо: черный фон, колеблющийся млечный путь. Прямо как в зале NASA.
– Все нормально, – объявила девица в белом халате.
– Только пусть он будет не слишком нормальным, – вырвалось у меня.
На что она сухо ответила:
– Не советую вам шутить с этим.
Твоя мать, которая недовольно морщилась, когда ее живот смазывали холодным гелем, теперь улыбалась. Это случалось с ней все реже и реже.
В последний раз я видел улыбку на ее лице много месяцев назад. Когда мы наконец претворили в жизнь одну мою фантазию.
Спящий гермафродит
Все началось с ужина, проходившего под пирамидой Лувра в честь грандиозной выставки, посвященной эпохе Ренессанса. Разогретые обильными возлияниями, мы заговорили с директором музея о заветных мечтах – разумеется, в области искусства. Его заветной мечтой было объединить в рамках одной выставки трех самых соблазнительных лежащих женщин в истории искусства – «Олимпию» Мане, «Маху раздетую» Гойи и «Венеру Урбинскую» Тициана.
– И которая из них будет в центре? – поинтересовался я.
– Разумеется, «Венера»! Тициан написал ее специально для меня, – ответил директор, поднося к губам бокал.
Пас, надевшая в тот вечер платье с «леопардовым» рисунком, от которого рябило в глазах, не упустила случая подначить его:
– Ах, значит, именно для вас он написал ее красивый округлый живот, ее руку с кольцом на безымянном пальце, небрежно прикрывающую лобок, зовущий взгляд ее темных глаз?
Директор покраснел, а этого человека трудно было чем-то смутить. Но все же он решил обратить дело в шутку:
– А что значит действительно любить картину? Это значит ощущать ее физически. Бальзак прекрасно это сформулировал, говоря о произведениях искусства и людях, которые ими любуются: «Они узнают знатоков, зовут их, шепчут им: „Сюда, сюда!“»
И он красноречиво описал нам картину Тициана: молодую женщину, ее слегка растрепанные волосы, волной ниспадающие на плечи, ее тело, вероятно, сразу после омовения, поскольку служанки на заднем плане суетливо вытаскивают из сундука платье, чтобы хоть как-то прикрыть ее наготу от посторонних взглядов… Наконец он заметил, что разглагольствует в одиночку, а гости молчат или потихоньку уходят, и попросил оставшихся рассказать об их мечтах. Мне давно уже хотелось провести ночь в музее, одному. Вполне банальное желание, но поскольку я об этом мечтал, то и высказал его вслух. Моему примеру последовали другие, и больше мы эту тему не затрагивали.
И вот однажды Пас назначила мне встречу поздно вечером, возле пирамиды. Внутри нас ждал директор музея. Я был счастлив, как ребенок: сбывалась моя детская мечта! Я крепко обнял Пас. Не знаю, как она добилась этого «сезама». На мой вопрос она ответила только загадочной улыбкой.
Мой дорогой Эктор, я желаю тебе встретить когда-нибудь такую же Пас, которая подарит тебе такой же визит. Или, вернее, такое же странствие. Сначала будет ночь, украшенная звездами. Потом твои одинокие шаги по скрипучему паркету или по звонким мраморным плитам. Впрочем, одиночество – это не главное в такой фантастической ситуации; главное – отсутствие шума. Никто из нас не осмеливался говорить. Величественную тишину музея нарушало лишь цоканье каблучков Пас. А темноту разрезали только лучи наших фонариков.
На самом верху монументальной лестницы высилась на носу своего каменного корабля Ника Самофракийская, все такая же безголовая – точь-в-точь отставная голливудская звезда в нижнем белье, вопящая, что у нее украли драгоценности. В кружочках света наших фонариков греческие вазы демонстрировали нам свои битвы в оранжево-черных тонах: гиганты в звериных шкурах погибали от молний Зевса; Эос оплакивала смерть своего сына Мемнона, павшего от руки Ахилла; мать сжимала в объятиях тело сына, бородатого, как Христос, – это уже была pieta; Орест воздымал кинжал, которым убил мать… Целая череда смертоубийств в витринах.
Мы шли по залам, трепеща от волнения. Королева Пальмиры с ее свирепым взглядом и плотно сжатыми губами, вырванная из своей могилы, готовила месть убийцам, теребя свой роскошный, покрытый драгоценностями тюрбан и, похоже, мысленно прикидывая, нельзя ли ей опереться на крылатых быков Навуходоносора, стоящих в двух шагах от нее. Эта ночная тьма, эти статуи вокруг и завораживали, и пугали. Они были неживые… но до жути реальные. Сердце у меня билось медленно, как под гипнозом. Повторяю тебе: никто из нас не вымолвил ни слова. Вплоть до того момента, когда высоченная, под два метра, фигура директора внезапно сложилась пополам. В стене дворца мы увидели узкий проем. Он проскользнул в него и позвал: «Идите за мной!» Мы вышли на лестницу всего в несколько ступенек, ведущую к другой двери, которую он и открыл. Теперь мы стояли на балконе с балюстрадой. Директор нагнулся и знаком велел нам сделать то же самое, направив свет вниз. Пас едва удержалась от вскрика. Я нагнулся пониже и прямо под собой увидел Ее.
Она лежала на правом боку, почти на животе, на простеганном ромбами матрасе, такая прекрасная, такая живая, что вас неодолимо тянуло присоединиться к ней в этом сне, сразившем ее после любовных объятий. Или до них?
– Идемте, – сказал директор.
Мы вернулись обратно и вошли в зал, где можно было любоваться этой женщиной в окружении ее мраморных соседей.
Узкий луч моего фонаря медленно обводил лежащую фигуру. Тщательно уложенные волосы, капризно надутые губы, подбородок, упершийся в сгиб локтя, красивый изгиб позвоночника, подчеркнуто крутые выпуклости ягодиц, плавная линия бедер, тесно сжатые ляжки. Но интереснее всего в этой фигуре были ноги. Казалось, женщина, взволнованная каким-то захватывающим сновидением, бессознательно пошевелила левой ногой, приподняв ее так, что ступня повисла в воздухе. Другая нога, плотно прижатая к постели, выглядела напряженной, словно ее обладательница испытывала острое наслаждение, от которого вот-вот должно было содрогнуться все ее тело. Луч фонарика Пас – она стояла с другой стороны – тоже обводил лежащую фигуру; иногда наши лучи скрещивались и у меня возникало чувство, будто мы с ней делим это погруженное в сон тело, как два вампира. Тем более что вокруг стояла мертвая тишина, а наш проводник выключил свой фонарь. Я едва различал в темноте его высокий силуэт. Молчание становилось прямо-таки осязаемым, как вдруг Пас нарушила его ругательством. И я услышал ее шепот: «Да она же… он же… у него…»
Я обошел постамент. С этой стороны можно было видеть затылок молодой женщины с несколькими прядями, выбившимися из прически, одну круглую, соблазнительную грудь, слегка приплюснутую матрасом, мягко очерченный живот, а под ним… напряженный пенис. Мы оба остолбенели.
И тут раздался голос хозяина этих мест, декламирующий строки стихотворения – столь же недвусмысленного, сколь и нарочито манерного:
